А лицо у Михалыча посерело и скорбно вытянулось, как на похоронах.
- Ну всё, - тихим скрипом выдал он, - тикать тебе, парень, надо. Продавай дом, не отстанет теперь ведьма от тебя.
Вдруг его и вовсе неузнаваемо перекосило.
- Не-ет, - с хрипотцой протянул Михалыч. - Я передумал, я тебя в Ольховку не завезу.
Его правая щека конвульсивно дёрнулась, верхняя губа вздыбилась, оголяя жёлтые от табака зубы. А глаза... глаза пялятся жутким почерневшим, вовсе не Михалыча, а Кати-утопленницы взглядом.
Я с телеги соскочил, пячусь.
- Ты чего, Михалыч, чего? - свой голос тоже не узнаю, тонко дребезжит.
Жгучий взгляд возницы прицепился к кровавому следу на моём запястье, и лицо его опять переменилось. Будто съёжилось и постарело, собирая глубокие морщины. Михалыч гортанно заклокотал и неожиданно смачно цокнул мне как коню, а потом зарычал уже не Катиным, а её матери голосом:
- Пошёл вон, тебе говорю! Вон пошёл!
На побагровевшей шее вспучились вены, борода мелко дрожит, а взгляд и вовсе не человечий, осатанел.
Я побежал. Развернулся и припустил так, как никогда ещё не бегал. И знаю каким-то чудом, куда бежать. Затылок вымораживает от страха, уши горят. Чудится, что чёртов Гунька нагоняет, бьют копыта за спиной, и будто шумно кто-то, - то ли ведьма, то ли Михалыч, - дышит громче коня и мчится следом. Но я не оглядываюсь, несусь во всю прыть к Ольховке. Овражек, что перед деревней, пересекаю в олимпийском темпе. Первые дома. Пыхчу, дышу со скрипом, как старый ржавый паровоз, но бегу. "Люди где?" - стучит в голове. - "Где люди?" - будто обычные люди могут от нечисти защитить.
Наконец выскакиваю на центральную улицу, возле магазина. Уф, - приходит облегчение. У входа две тётки судачат. А напротив по дороге мой сосед подгребает. Лукьяненко Андрей, по отчеству Романович, кажется. Тетки при виде меня умолкают, их физиономии вытягиваются в одинаково-ленивом любопытстве. Лукьяненко приближается и тоже вопросительно приподнимает бровь.
- Ты откуда такой шальной, сосед?
- Потом, Андрей Романыч, потом, - попыхиваю я, но останавливаюсь и приветственно жму соседу руку. Сердце бешено колотится, и говорить трудно, но спрашиваю:
- Ты Михалыча знаешь? Ну, того, что на лошади мимо ездит, у него ещё конь чёрный - Гунька. Знаешь такого?
- Какой Михалыч? Какие кони? Машины давно у всех. Ну, у Потапова на крайней улице мотоцикл есть. "Урал" с коляской, в приличном, между прочим, состоянии. Так и он нынче, вроде, не выезжал. Ты откуда свалился, сосед?
Лукьяненко придвигается совсем близко и шумно втягивает ноздрями воздух, словно проверяет на запашок.
- Ты где был-то?
- А агронома Кириллова из Реженки знаешь? - игнорирую я вопрос.
- Да окстись, сосед, какой Кириллов? Реженка - лесная дыра в две улицы, нет там никаких агрономов, одни старухи там остались. Где ты был вообще?!
- Потом, Андрей, потом, - неловко, но мне и на неловкость эту наплевать, и на Лукьяненко. Затылок и от собственных вопросов, и от соседовых ответов болью ломит.
Озираюсь, не перестаёт мне чудиться ведьмин взгляд за спиной. Выгляжу перед народом, наверно, паршиво, потому как и тётки всё ещё молча на меня пялятся, и Лукьяненко уже недобро смотрит.
- Потом, Андрей, потом объясню.
Махнул рукой и спешу домой. Хотя приструниваю себя, чтобы снова не побежать. А может, и надо бежать, может, и плевать, чего там люди подумают. Но сдерживаюсь, не бегу. Какая-то внутренняя пружина сжимает, удерживает на остатках упрямства.
Дом - вот и мой недавно приобретённый дом. Голубенький, свежеокрашенный, в три окошка. Как я радовался ему, как улыбался прошлым утром, прощаясь, когда уходил по грибы. Теперь мне безразличен и дом, и все грибы в округе. Собрался за минуты - документы, деньги. Покидал в рюкзак то немногое из вещей, что на глаза попалось. На часах десять утра, электричка в одиннадцать - успеваю.
Повезло. И касса на деревенском вокзале работает, и поезд вовремя пришёл. Каких-то полчаса ожидания, и он уносит меня прочь, в сторону родного города. И вагон как вагон, уютный даже. Пахнет в нём жжёной пластмассой и дешёвым табаком, но это нормально, это свойские запахи.
Достаю телефон. Безучастный голос бубнит, уже три дня как привычное, "нет доступа..." Не удивляюсь. Лукьяненко сразу предупредил, что и в деревне, и километров двадцать за ней мобильная связь не работает, яма у них какая-то аномальная. Ну да ладно, город не далеко, скоро всё наладится.
Огляделся, народ вокруг обычный, никаких тебе Михалычей и ехидных несуществующих агрономов. Наискосок примостилась семейка с плаксивым сыночком. Ничего - на то он и ребёнок, чтобы гундосить.
Минут через двадцать боль в голове притупляется. За окном обыкновенная ранняя осень. Берёзы с жёлтой проседью, а клёны ещё зелёные стоят.
Шумные и настырные подростки туда-сюда по вагону шастают. Ржут, как кони, непонятно над чем - нормальные подростки. Так что ещё через каких-нибудь десять минут я чувствую себя уже совсем комфортно, даже спать хочется. Но нельзя, скоро моя остановка.
Схожу на знакомой станции. Почти с наслаждением втягиваю вокзальный воздух. Все прочие ароматы перекрывает весьма аппетитный из-под козырька пирожковой. Беру там пару чебуреков, сажусь на ближайшую скамейку и вспоминаю про телефон.
- Алло, Машенька! - радостно ору, когда мобильный заработал.
- Живой?! - надсадно вскрикивает жена. - Ты где? С тобой всё в порядке? - сыплются непонятные вопросы.
