Перед Верой вдруг колыхнулся воздух и пригрезилось чудное, как случалось в детстве. Перед ней стоят не солидные военные, а два больших упитанных гусака. Позы степенные, а взгляды птичьи, пусто-блестящие, суетливые. Её внутреннее напряжение от шутовского наваждения сразу спало, и сделалось вообще неважным вслушиваться в слова мужчин.
- Да, да, мне хотя бы увидеть ребят, которые Ванечку знали, - тихо выдохнула она.
- Хорошо, - ближний гусь-великан сдулся и обернулся снова седовласым командиром, - Вы имеете на это право. Майор Ганочкин лично об всём позаботится.
Они быстро пересекали широкий пустой плац. Майор Ганочкин из образа гусака так и не вышел, широко вышагивал и не оглядывался, как будто надеялся, что Вера отстанет. Но она словно приклеилась к его широкой спине взглядом, семенила следом молча, думала о своём. "Зачем? Вани тут уже нет, и даже частички его души нет. И не он, а холодное и пустое тело отдано земле. А душа Ванечки свободна и легка теперь. Где летает? Не найти".
Вера посмотрела в морозную небесную рябь над головой. Увидела одинокого ворона. "Вот бы и мне дотянуться туда и парить, как он над всеми". Лёгкая снежная порошка взметнулась перед глазами. Земля мгновенно убежала из-под ног и сделалась далёкой. Вера и вправду парила вороном. И совсем не удивлялась этому новому своему умению. Так приятно оказалось ощущать себя невесомой в ветреной вышине. И разве не естественно то, что душа - свободная птица? Зачем только всю жизнь отталкивала, опасалась материнского дара? Ведь всегда же чувствовала, что он есть.
Вера будто растворила себя не в замкнутом мире людей, а в огромном настоящем мире. И мозаика сложилась, мир открылся в полном цвете, принял её. Миллионом живых нитей он протянулся к ней от птиц и зверей, от каждой веточки в ближнем лесу. А образ матери, напротив, светло растаял, успокоилась, видно, её чоргенская душа.
А как жалко стало смотреть обострившимися, даже не зрением, а глубинными новыми чувствами на людей внизу. Эка им неуютно и зябко там. Взять бы да и улететь от них. Но нет, есть ещё дело. Вера зажмурилась на мгновенье и вернулась на землю. Только тело дрогнуло, вновь принимая летучую душу, только кровь горячей волной хлынула к вискам. Вера широко открыла глаза, вроде бы всё как обычно, она идёт за гусаком, но и яркое плетение мира не исчезло. В нём различимо сейчас всё и вся не одним умом, но и сердцем, и обновлённой чоргенской душой, чётко и явственно, как никогда. Поняла, что действительно нет того прапорщика. Вообще поблизости нет. Уверена, что теперь почуяла бы. "А ведь мне нужны его глаза".
Комната безликая: столы, стулья. На стенах ровными рядами висят плакаты со схемами какой-то военной техники. Перед Верой сидят испуганные мальчики. Как три замёрзших голодных воробышка. Вот, средний, чернявый, глаза смышлёные - младший сержант. Зовут Алёшей. Кажется, он один из них и успел запомнить Ваню. Не знают мальчишки, что ей про сына сказать, а Вера не хочет и спрашивать.
- А где прапорщик ваш?
- Зубов-то? - Алёша моргает, не понимая в чём подвох.
- Да, Зубов.
- Так его уже три дня нету, в Свиденёвск его послали на учёбу.
Перед глазами живо всплыл портрет прапорщика Зубова и тоненькой ниточкой обозначился нужный след. Большего ей от мальчиков и не надо. Потянись Вера прямо сейчас - вот она дорожка, как того прапорщика найти.
Веру вновь открывшиеся способности не удивляют и не пугают, время для них пришло. Чоргенка Вера, ни ей, ни сыну не принесло обычное житьё с людьми ничего хорошего. К тому же уверена, что всё правильно делает.
Прапорщик Зубов уже не знает, в десятый или в пятнадцатый раз он проходит мимо пустых скамеек перед входом в зоопарк. Лерка безбожно опаздывает, как всегда. Надо было договориться о встрече в каком-нибудь тёплом кафе, дался ей этот зоопарк. "Последнюю неделю работают открытые вольеры, и народу почти не будет, никаких лишних свидетелей, вот увидишь", - проворковала прелестница в телефон. Всё бы ничего, и логика считалась бы железной, только Лерке чего бояться, подумал Зубов, она же свободна, это я женат.
Неожиданно на маленькую площадь хлынул народ. Бегут из зоопарка и взрослые и дети. На узком выходе толчея. Толпа нервная, дёрганная. Лица взрослых одинаковым страхом перекошены. Маленьких детей родители несут, тех что постарше волокут без жалости. Рычат, кричат. Чего кто кричит, не разобрать. Зубов, на всякий случай, тоже ринулся за всеми в сторону остановки.
Пришёл автобус. Никогда прапорщик не видел чтобы так, единым организмом, дорожала в одуряющем страхе толпа, чтобы взрослые мужики отпихивали локтями детей, протискиваясь в автобус. Зубов растерянно огляделся, не зная что делать. Увидел метрах в двадцати, со спины, бегущую на другой край площади, девушку. Ему показалось, что это Лера. Взмахнул рукой, готовый закричать, но тут боковым зрением уловил тёмное движущееся пятно слева.
Мгновение схлопнулось. Больше прапорщик ничего не успел ни сделать, ни подумать. Рыже-полосатая громадина мышц швырнула его на землю. Смазано мелькнула гигантская пасть. Зубова накрыла горячая тьма. Он куда-то полетел. Его давило и мяло вне времени и пространства. Вдруг голову выплюнули, как из железных тисков выкинули. Пустотелым котелком громыхнула она об асфальт. Боли не почувствовал, только тело одеревенелое, непослушное, да ломота тянущая на месте носа, и ощущение, что вроде как провалился нос, нет его. Лицо залито чем-то густым, кисельным. Странно, что правый глаз ещё что-то видит.
Зубов барахтается, поворачиваясь набок. Удаётся приподняться, опереться на колени. Доползти бы, добраться до автобуса. Дико косит глазом, нелепо пятится на четвереньках. Автобус - вот он, но двери закрыты. Хуже того, могущая спасти махина урчит и трогает с места.
- А-а-а, - изрыгает сиплое Зубовское горло. Прапорщик в отчаянном усилии вскидывает руку, - сволочи-и...
И в этот момент перед ним возникают глаза. Огромные, глубинные, жёлтые. Зубов кричит, кричит... Но крик бьётся где-то внутри, распирает грудь и не даёт дышать, а горлом не идёт, словно и нет его, горла-то. И он уже не прапорщик Зубов, а жалкая бессловесная песчинка, которую несёт, засасывает в пучину жутких глаз.
