Услужливо объясняли, что штаб совсем рядом, но сегодня уже поздно, вечер - никого нет. Но командир в курсе её приезда и завтра с утра примет лично. Вера молча кивала безликим и суетливо передающим её друг другу военным. В глаза не заглядывала, вопросов не задавала, понимала - люди подневольные, говорят и делают то, что командиры велели. А на все вопросы, что пытались поднять тревогу в её собственной душе, отвечала одним: "ничего, всё одно до него доберусь. Мне бы только в глаза ему посмотреть".

   "...спали на кафельном полу", - писал сын, - "То что на полу - это ничего, одна ночь - не год. Но утром открылась обидная правда - оказалось, соседняя с нами бытовка под завязку забита матрацами и одеялами. Просто привезли нас ночью. У сопровождающего прапорщика времени не нашлось, приятелей встретил, а кто другой, тем более, возиться с новичками не захотел. Подумаешь, человек пятнадцать на полу спали, у них тут видимо норма - такое отношение к людям. Утром явился наш прапор, злой, не выспавшийся, с запахом перегара. Чё, говорит, как, девочки, спалось? Ты извини, мам, я вроде как жалуюсь. Не подумай, что всё плохо. В тесноте да в холоде, зато, как говориться, не в обиде - познакомились с ребятами, с кем вместе будем служить. Классные парни..."

   Легла в шуршащую белоснежную постель. Притихла, а сон не идёт. И разомлелость давешняя испарилась. Запах в комнате нежилой, как от накипи в чайнике. И светло от ярких уличных фонарей. Вера закрыла глаза и сразу увидела сына. Как он выводит слова того письма в такой же вот полутьме, как склоняется над прикроватной тумбочкой, немного сутулясь, как закусывает иногда кончик ручки и щурится. Из глаз потекли на виски тонкие струйки. Вера впервые, за всё время что в пути, заплакала. Молча. В пустую равнодушную до чужого горя тишину.

   А ведь Вера сразу почуяла, как только получила то первое и единственное письмо - неладное что-то с Ваней. Кинулась на другой день к военкому, требовала, умоляла позвонить в часть сына, чтобы узнать хоть что-нибудь. Какое там... Сообщили только через неделю. Пневмония. Двух солдатиков спасти не смогли, в том числе и Ваню.

   Ночью металась. Просыпалась и думала. Просыпалась и снова думала.

   Про жизнь Вера окончательно решила, что нескладная она у неё получилась. Что по-простому, по-человечески и хозяйка, и мать из неё вышли непутёвые, оттого, наверно, и замуж никто не взял. Ваню родила поздно, в тридцать почти. Продала комнатёнку в городе и перебралась в деревню. Не долго выбирала, поехала туда, где работа нашлась. Про родную деревню даже и не подумала, запали в душу сердобольные слова той бабки.

   Жила что в городе, то и в деревне - обособленно. С приблудными котами, да дворовыми собаками всегда ладила лучше чем с людьми. Деревенские недобро косились на её привычку всё свободное время проводить в ближнем лесу, но Веру это не волновало. Только в лесу дышалось ей легко и свободно, не с людьми. Немного переживала, что сын растёт таким же скрытным и нелюдимым, как она. Но ведь для того в деревню и перебралась, чтобы вольнее ребёнку дышалось.

   Успокоилась и вздремнула Вера лишь на рассвете под совсем давние воспоминания. Всплыло чудное. Как в раннем детстве обычные люди запросто оборачивались перед ней зверьми, зримо, сказочно и вполне явственно. Вот, например любимая воспитательница в детском саду, Даша - нерасторопная растрёпанная упитанная курочка. Шебуршит, шебуршит, а потом вдруг понесётся куда-то со всех ног - опять опаздывает. Зато незлобива и пахнет от неё почти всегда хлебушком. Другая - Карина, большая злая крыса. Даже не серая, а почти чёрная. Держись у крысы всегда за спиной. Если выцепит лакированным глазом - беда. Убежать не успеешь, даже мёртвой прикинуться бесполезно. Крыса умная, злопамятная и на расправу скорая.

   Вырастая Вера научилась подавлять в себе неуёмную фантазию, и вообще сторонилась людей. Общалась иногда только с теми редкими добряками, что и сами всегда по наивности натыкались на недоброе отношение окружающих.

   Командир в красивой форме седовласый, но моложавый. Представляется полковником. В кабинете приятный запах дорогого табака. Взгляд у командира умный, вежливый. Старается седовласый держаться подтянуто-строго, а всё равно неловкость и шершавая отстранённость так и сквозят в движениях, и в словах. Сер он и невзрачен для нового мозаичного мира. Чует Вера жалкие потуги седовласого, вязнет он в словах как в болоте, когда говорит с ней о сыне.

   Входит ещё один военный, судя по тому как важно себя несёт, тоже в большом чине. С Верой здоровается, но в глаза не смотрит. Внутренне подобралась, затвердела.

   - Такое дело, товарищ полковник, нет его... и не отпускают.

   - Не тяни, - выхлёстывает сквозь зубы седовласый.

   - И не ЧП, говорят, несчастный случай по-сути, а у них учебный план.

   Говорят оба скоренько, что молоточками отстукивают. Вошедший, холёный да гладкий, стоит напротив командира через стол, нетерпеливо перетаптывается, показывает всем видом, что спешит, уходить ему пора. И разговор, как-будто пустячный, по-быстрому его завершить и разойтись надобно.

   Вера засомневалась: о том ли мужчины говорят, помнят ли, что она тут? Даже когда командир обратился прямо к ней:

   - Вера Фатеевна, мне очень жаль, но прапорщика Зубова нет в части, он в командировке и в ближайшее время вернуться не сможет. Если хотите, Вы можете поговорить с рядовым составом, с ребятами, которые начинали служить рядом с вашим сыном, - он наткнулся на Верин взгляд и выругался. - Бюрократы, будь они неладны! Ну, не зависит от меня возвращение прапорщика раньше срока.

   Седовласый пытался вплести участие в голос, но слова всё равно звучали равнодушно-ровно. Вере даже показалось, что он сейчас глянет на часы и продолжит тем же неизменным дробным тоном: извините, на этом всё, у меня совещание. Холёный по-прежнему смотрит куда угодно, только не на Веру.

   - Я поговорю с ребятами, - с силой вытолкнула она.

   - Вера Фатеевна, вы только не волнуйтесь, - командир, до этого сидевший, вскочил. Его левая рука протянулась по полированной столешнице к Вере. Словно рука могла заволноваться и действовать самостоятельно. Глупая, вроде хотела неизвестно зачем подхватить, непонятно как помочь. Только Вера не собиралась никого волновать. Она вообще перестала чувствовать тело. Сидит оно статуей ровненько - ну и сиди. Перед мысленным взором спасительной твердью всплыл образ матери. Пустое всё, решила Вера. И слёз они не увидят. И волноваться, и плакать - пустое. И тело человеческое - слабое оно и пустое.