Сейчас жизнь его понемногу покидала тело, уходя в океан. Дэвиду оставались считаные секунды, поэтому он снова привлек меня к себе и выдавил:
– Скажи, что ты знаешь… об овцах?
Так началась наша дружба. Так она должна была закончиться. Я попытался улыбнуться.
– Они все время разбредаются.
Дэвид ждал. Ждал, пока я дам ответ на его вопрос. Ответ, которому я учился много, много лет.
– Они могут потеряться.
– Почему?
– Так уж они устроены.
– Почему?
– Потому что на соседнем холме трава всегда зеленее…
– И это называется?..
– Закон Мерфи.
– Молодец.
– Овцы – легкая добыча. А лев всегда где-нибудь рядом.
Кивок.
– Они редко находят дорогу домой.
– И поэтому овцам нужен… кто?.. – подсказал он.
– Им нужен пастырь.
– Какой?
– Настоящий. Не наемник. Добрый пастырь, который не побоится оставить тепло очага и безопасность крепких стен, который не испугается дождя и бессонных ночей, чтобы… чтобы…
– Чтобы – что?
– Чтобы отыскать одну заблудившуюся овцу.
– Почему?
Слезы покатились по моим щекам.
– Потому что спасение одной овцы значит порой больше безопасности всего стада.
Это было все, что я смог сказать. Слова вдруг покинули меня.
Дэвид прижал ладонь к моей груди. Даже сейчас он учил – показывал мне, ради чего он умирает. Он пошел за одной овцой и превратил ее в семерых.
Собрав остатки сил, Дэвид снова заговорил:
– Я должен отдать тебе… – Из-под окровавленной рубашки он достал пропитавшееся кровью письмо. Этот почерк я узнал бы где угодно.
Дэвид прижал бумагу к моей груди.
– Прости ее.
– Простить? – переспросил я. Я и вправду был удивлен.
– Она любила тебя. – Кровь снова заструилась из уголка его губ. Она была темно-красной. – Любила до самого конца…
Я сжал письмо в руке. Кажется, на несколько секунд я даже перестал дышать.
– Мы все – просто слабые дети… – прохрипел он. – Слабые, несчастные и больные.
Я уставился на письмо. Безнадежность… Мои глаза снова наполнились слезами, но Дэвид поднял руку и смахнул их с моего лица. Сам он, впрочем, тоже плакал. Мы так долго искали, подошли так близко, и потерпеть неудачу в самом конце было…
Дэвид попытался улыбнуться. Он хотел сказать что-то, но говорить уже не мог. Тогда он зацепился пальцами за цепочку, висевшую у меня на шее. Под тяжестью его руки цепочка оборвалась, и крест, который Дэвид привез мне из Рима, оказался у него. Он крепко сжимал цепочку, и крест слегка покачивался над самой водой.
– Она вернулась домой. Не жалей. Не скорби. Не оплакивай…
Прошло несколько мгновений. Дэвид закрыл глаза. Он по-прежнему лежал в воде, но погрузился немного глубже. Наконец я расслышал его шепот:
– Еще одно…
Ладони, которыми я его поддерживал, были теплыми и скользкими от растворенной в воде крови. Никакого пульса я уже не чувствовал, но знал, что Дэвид жив. Я знал, чего он хочет, как знал и то, что исполнить его просьбу мне будет больно и тяжело. Не в силах выпустить из рук безвольное тело, я крепко прижал его к себе и держал так, пока жизнь по каплям покидала моего друга, и на ее место приходила тьма.
– Развей мой прах… – прошептал Дэвид мне в самое ухо. – Там, где все началось… На краю мира.
От слез у меня перед глазами все расплывалось, но я сдержал стеснившее грудь рыдание. Приподняв голову, я попытался хотя бы мысленно перенестись на шестьсот миль на юг, в то место, о котором он говорил.
– Я не могу…
По-прежнему не выпуская из пальцев цепочки, он сложил руки на груди. Его губы по-прежнему улыбались, но едва заметно, и я сделал еще одну попытку заглянуть за горизонт, но слезы мешали мне видеть ясно. В конце концов я кивнул, и в тот же момент Дэвид ослабил хватку, с какой цеплялся за эти последние, столь важные для нас обоих секунды. Теперь ему оставалось совсем чуть-чуть. Он сказал все, что хотел сказать. Его тело окончательно обмякло, и только грудь все еще вздымалась.
Наклонившись, я с трудом выдавил:
– Мне будет тебя не хватать.
Он моргнул. Видно, только на это его и хватило. Да и сам я держался из последних сил.
– Ты готов?
Движением глаз он показал, что готов, и, собрав последние крохи энергии, сосредоточил на мне свой взгляд. Но если Дэвид был готов, то я – нет. Последние слова, повествующие о его жизни, исчезали с бумаги легким чернильным облачком, и страница снова становилась белой. И все же у него достало сил, чтобы сказать:
– Не старайся взвалить на себя еще и этот груз, потому что он тебя убьет…
И я наконец решился. Поддерживая его одной рукой под шею, а другой продолжая зажимать рану на его груди, я отчетливо и громко произнес слова, которым он меня научил:
– Во имя Отца… и Сына… и…
Он еще раз моргнул, одинокая слезинка скатилась по его щеке – и я погрузил его в воду с головой.
Я продержал его под поверхностью не дольше секунды, но этого оказалось достаточно, чтобы его члены полностью обмякли. Изо рта Дэвида вырвалось несколько серебристых пузырьков, и сразу за этим вода вокруг нас снова сделалась красной.
Дэвид всегда был крупным мужчиной – намного крупнее меня, но, когда я поднял его на руки, тело казалось совсем легким. Можно было подумать, что покинувшая его тело душа имела собственный – и немалый – вес. Его глаза остались открытыми, но он больше не смотрел на меня. Во всяком случае, не в этом мире. И его голос, который я слышал десятки тысяч раз, больше не звучал у меня в ушах.
Я вынес его на берег, уложил на песок и только тогда обратил внимание на руки. Они были аккуратно сложены на груди, но выпрямленные пальцы говорили ясно и громко: 2 и 1. Должно быть, последние слова Дэвида были слышны и на Небесах:
«…Преклонятся пред Ним все нисходящие в персть и не могущие сохранить жизни своей»[4].
Кончено.
Я прижал его к себе и зарыдал как ребенок.
Медики, прибывшие на корабле береговой охраны, раздали девушкам одеяла, а троим даже воткнули капельницы. Капитан, хорошо знавший Дэвида, спустился на берег, чтобы помочь мне перенести тело на борт. Его помощник предложил мне отправиться вместе с телом Дэвида на их судне, пока кто-нибудь из экипажа отгонит «Китобоя» в порт, но я отказался. Мне еще нужно было отыскать тело – оно должно было быть где-то поблизости.
Я потерпел неудачу. Тело – вот все, что у меня теперь осталось.
Двигаясь по течению, я вскоре пристал к песчаной отмели. Море либо навсегда скрывает труп в пучине, либо выбрасывает на берег. Прошло несколько часов. Солнце давно опустилось за горизонт, а я, сплошь покрытый коркой из засохшей крови и морской соли, все стоял на мелководье близ берега, держа в руках письмо. Оно казалось невероятно тяжелым, и в конце концов я не выдержал и опустился на колени, так что мелкие теплые волны плескались у моих бедер. Слова на бумаге расплывались.
Мой любимый! Я знаю, что это письмо причинит тебе боль…
То и дело вытирая слезы, я до самого рассвета ходил вдоль побережья, снова и снова перечитывая письмо. И с каждым разом мне делалось все больнее. С каждым разом ее голос звучал все дальше, все слабее.
Мой любимый! Я знаю…
Прилив вынес ее на берег, когда из-за горизонта показалось солнце. Я опустился на колени, прижал обмякшее бледное тело к груди и зарыдал. Громко. Зло. Безнадежно. Я прижимал к себе мертвое тело, ощущая неестественный холод тонкой, почти прозрачной кожи. Я никак не мог понять, какой мне смысл жить. Зачем? Какой будет моя жизнь теперь, когда я потерял самое главное, самое дорогое? Тщетно я целовал безмятежное лицо и холодные губы своей любимой – оживить ее я был не в силах.
Кусок веревки, привязанный к ее лодыжке, был перерезан ножом. Это значило, что где-то там, в темной и мрачной глубине, на полпути к небытию, она передумала. И пусть ее все равно не стало, мне казалось, что она продолжает говорить со мной. Продолжает искать обратный путь… Мы лежали рядом на песке, и волны накатывали на наши неподвижные тела. Щекой я прижался к ее щеке, но она оставалась холодной.
