В первом случае, при равноправии всех трех свойств духа, когда воля колеблется, не решаясь установить порядок первородства между ними, как и во всякой республике установившейся, основанной на единодушной симпатии большинства конституции, положение не может быть устойчиво и республика легко может принять характер анархии.
Они есть, эти добрые люди, колеблющиеся, с двоящимися мыслями; минутами они, как волна, вздымаются до разумения сердцем и затем, как волна, ниспадают до благодушного примирения с пошлостью, пороком и злобою; они всегда снисходительны, не разумея разницы между преступною снисходительностью, с одной стороны, и строгою доброжелательностью христианской любви, обязательным прощением личных обид и воздержанием от злорадных пересудов ближнего – с другой. Это не та равнодушная, часто презрительная снисходительность, о которой мы говорили, говоря о безнравственных поклонниках разума; снисходительность этих добрых людей происходит от потребности их сравнительно гармонического духа любить, которая при равнодушии к Богу вырождается в стремление мирно уживаться с людьми при всяких обстоятельствах. Любовь у них инстинкт духа, дисгармония которого происходит не от преобладания сознания или ощущений над любовью, а от недостаточной степени вдохновения, не только не доходящей до живой веры, но даже и до решительного преобладания любви над сознанием и ощущением. Они добры и бесхарактерны, могут быть умны, не имея твердых нравственных убеждений, могут сочувствовать нравственности и всю жизнь поддаваться самым позорным слабостям, и очень часто анархия царствует внутри них. Это те жалкие люди, которые, сочувствуя добру, поддерживают хаос жизни и, скрадывая естественное безобразие порока, способствуют поддержанию хаоса мысли. Это те жалкие люди, которые, не любя зло, часто делают зло, постоянно снисходительны к злу и непрерывно болеют сознанием зла. О них, более чем о ком-либо, можно сказать, что это души, потерявшие равновесие, déséquilibrés, как говорят французы. Несмотря на их несомненную зловредность в жизни, они несомненно жалки, что так сильно подкупило в их пользу нашего Достоевского.
И тут чем умнее этот бесхарактерный, добрый человек, тем тягостнее будет земная жизнь для него. Он будет понимать весь ужас, всю грязь и пошлость окружающей жизни и не найдет в себе достаточной энергии духа не только для того, чтобы работать на упорядочение этого безобразного хаоса, но даже и для того, чтобы самому не выть с волками и не увязнуть по уши в родном болоте. Это изысканная пытка духа, и тут незримый плач и скрежет зубов.
Конечно, и эта пытка добровольная. Как только дух воспрянет от апатии, он может свободно выйти из этого ада раздвоенности не только в чистилище последовательной нравственности, но даже и в рай святого вдохновения веры и любви; и этот переход совершится для него гораздо легче, нежели для поклонника разума. Ведь ему любовь понятна сама по себе, и нет надобности справляться у разума, насколько она выгодна.
Казалось бы, вполне естественно для этих добрых людей, сердце которых не огрубело до неразумения темных сторон хаоса жизни, искать просвета, понять, живя в христианском государстве, истинное значение Божественного Откровения и, познав на опыте скорбь и мрак жизни без Бога, воспрянуть до радости веры и мудрости жизни во Христе. Царство Божие берется с усилием, и на это усилие обыкновенно не хватает энергии у апатичного грешного духа: от доброты до святости далеко, и бесхарактерные, добрые люди чаще мирятся с хаосом мира, чем с мыслью о непоколебимой святости. По большей части эти люди, если они не остаются бесхарактерно добрыми мучениками на всю жизнь, ожесточаются под тяжелыми ударами опыта жизни до преклонения перед выводами разума о выгодах холодного эгоизма или окончательно поддаются соблазну ощущений, из которых и делают для себя сердечную игрушку.
Когда бесхарактерный добрый человек глуп, положение его много лучше, и тем лучше, чем он глупее. Многого он не будет понимать в себе и других, много зла он примет за добро, многих демонов примет за ангелов; он непременно найдет в богатом выборе религиозных и нравственных игрушек такую, которую примет за серьезное дело; уживаясь со всяким злом и пороком, будет считать свою уживчивость за доброту и свои личные симпатии за любовь к ближнему, а их задабривания за благотворительность, – одним словом, будет доволен собою, всеми окружающими и жизнью по обычаю мира сего. Только он должен быть очень глуп, чтобы никогда не уразуметь ужасную действительность.
Когда любовь имеет решительно преобладающее значение в жизни духа, нет этого невыносимого разлада духовной анархии. При этом настроении духа невозможны ежедневные сделки с собственною совестью и благодушное уживание со злом и порочностью. Таких цельных добрых людей мало, и большинство, не сочувствуя им и не понимая их, редко даже заподозрят, что они добры, так как доброта не принимает в них характер излюбленной толпою уживчивости и добродушной снисходительности.
Для того чтобы, несмотря на всеобщее недоброжелательство и тяжелые удары враждебной практики жизни, постоянно ставить любовь выше сознаваемых выгод и приятных ощущений, нужна такая энергия любви, при которой и ум, и сердце непременно уразумеют не преходящие выгоды, а абсолютное благо тех, кому добра желают. Такой человек не будет потакать прихотям людей, не будет даже заботиться об их материальных выгодах; энергия собственного духа заставит его понимать, что прочное благо – во внутренней жизни духа, а не во внешней обстановке земной жизни, и он, искренно желая любить и уважать, никогда не будет мириться ни с чем, что любить и уважать людей делает невозможным; будет желать для них той гармонии духа, которую они сами себе никогда не желают и без которой он не может любить их личною любовью, чего они никогда ему не простят. Они будут клеймить его названием идиота за то, что он не соблюдает своих выгод, названием холодного эгоиста за то, что он от них обособляется, и узкого фанатика за то, что он не мирится с тем, что мешает людям быть счастливыми.
При таком настроении духа нужен только свет веры, чтобы водворилась гармония святости. Такой дух, чуткий ко всему, что есть любовь, гармония и святость, не может не уразуметь сердцем внутреннюю правду Божественного Откровения, если ему хоть раз пришлось испить воды живой из этого неиссякаемого источника добра, любви и вдохновения.
Увы, в современных государствах, при официальном исповедании христианства, рутина жизни по обычаю мира сего, условная ложь всего склада понятий и симпатий современных бессознательных материалистов, называющих себя христианами – все это настолько затемнило понимание вечной истины правды Божией, что настоящие христиане, по настроению близкие к святости по степени гармонии духа, могут прожить всю жизнь, не поняв истинного значения христианства для человечества, не воспрянув до радости веры, без которой нет для них ни радостной надежды Царства Божия, ни радости сознания внутренней правды гармонии собственного духа, несмотря на порицание и недоброжелательство торжествующих злобы, порока и пошлости.
Они есть, эти бессознательные христиане, затерянные в пестром хаосе жизни среди миллионов бессознательных материалистов-язычников; они не понимают, что они родные заблудшие сыны Отца Небесного, и не понимают истинного значения веры и христианства, а иногда даже и не верят только потому, что жизнь и люди приучили их вкладывать в слово вера узкие, искаженные понятия.
Тягостно положение этих бессознательных христиан. Не имея веры или не понимая вечную истину правды Божией во всей ее чудной стройности, они не имеют ни определенного мировоззрения, ни определенного идеала и не могут обманывать себя лживыми научными сказочками или развлекать себя религиозно-нравственными забавами: гармония духа и самая энергия любви протестовали бы громко против подобного позора. Они не имеют определенного плана для борьбы со злом, и не могут мирно уживаться с ним; постоянное общение с более их грешными людьми без всякой цели, не имея даже достаточного основания защищать то, что они инстинктивно, а не сознательно любят, бывает для многих из них непосильною пыткою, и вот такой человек обособляется, замыкается в самом себе, страдает пыткою бессильной любви среди торжествующей злобы, принимает вид угрюмого мизантропа среди порочных людей, которых он горячо желал бы любить и уважать; иногда пестрый хаос жизни доводит его до роковых ошибок: видя, сколько зла плодят кругом себя рабы ощущений, он впадает в крайность, признает всякое удовольствие за зло и делается строгим аскетом, тем более, что в современном строе жизни, при поголовной борьбе за существование, все отношения имеют грубый характер биржевой сделки и замаскированного насилия; видя, как много зла плодят кругом себя злые демоны, мудрствуя лукаво, он может, особенно если он не очень умен, относиться с принципиальным недоверием к собственному сознанию и принять на себя роль идиота, делая благоглупости, как поступали Мышкин и Алеша Карамазов – эти излюбленные герои Достоевского.
