– Товарищ Генеральный Секретарь, – на переносице Вышинского собрались складки, – он, не он – вопросов быть не может. Каин убил брата. И признание, и мотив – всё это, а это главное, есть. Сейчас, я думаю, вопрос должен стоять следующий, достаточное ли наказание за содеянное. Товарищи, члены Комиссии, посудите сами – брат убивает брата. Какой социальный пример! А прецедент безнаказанности братоубийству.

– Да, сколько их полегло в гражданскую, тоже брат на брата.

– Не путайте, Михаил Андреевич, там завоевания революции на кону было, – Брежнев ещё раз потрогал свои очки. – Продолжайте, Андрей Януарьевич, – Брежневу тяжело давалось произношение отчества Вышинского, но называть его Генеральным прокурором не хотелось.

– Учитывая вышеизложенное, товарищи члены комиссии, предлагаю назначить высшую меру социальной защиты.

Каин, безучастно сидевший за столом, вдруг улыбнулся краешками глаз. Нет, даже не улыбнулся, а какая-то выразительная удовлетворённость мелькнула на его лице. Брата он ненавидел пуще прежнего, ненавидел людей и смертельно устал от этого. Жизнь отшельником на земле Нод, на востоке от Эдема, была просто невыносима. Никакой родительской радости не принесло и рождение сына Еноха. Единственное, что его отвлекало от дурных мыслей, – это строительство города, который Каин назвал именем сына своего – Енох.

Каин не знал, что такое «высшая мера социальной защиты», но душою чувствовал – это конец невыносимых мучений. Вот почему лицо Каина накрыло блаженство.

Шейнин, неотрывно наблюдавший за ним, успел это заметить.

– Так. Товарищи члены комиссии, найти изъян в выступлении Генерального прокурора нельзя. Только прошу вас обратить внимание на тот факт, что Каин рос, по сути, без родительского воспитания. Мы вот напрасно не пригласили Макаренко или Ушинского, – Суслов прижал карандашом какое-то слово на листе перед собой, будто боялся, что оно куда-то исчезнет, – думаю, что они тоже бы отметили это. А ещё это пагубное влияние Люцифера, – Суслов ещё раз осмотрел членов комиссии.

Тяжёлая штора закрытого окна вдруг парусом надулось, будто что-то большое и мягкое влетело через пуленепробиваемое стекло. В зале раздался голос, негромкий, но удивительно ясный, чистый. Звуки, слова спускались со всех стен, потолка, поднимались с пола:

– Позвольте не согласиться с вами, – Люцифер стоял за спиной Каина, положив ему руки на плечи, опустив грязного цвета крылья. – Никакого пагубного влияния не было. Да, мы часто и помногу разговаривали о несправедливости слов Божьих, о невозможности познать истину, следуя заветам Господним. Но подстрекать к убийству – помилуйте. Можете спросить у господина Байрона – он подробно описал мои беседы с Каином во время наших полётов по звёздной Галактике.

– Ты, сатанинское отродье, – Шейнин по привычке локтем левой руки нащупал кобуру. Пустая. Пистолет сдал при входе. – Прямо ангел небесный.

– Так оно и есть. Вы, Лев Романович, абсолютно правы. Только вот рода у меня нет – я Сатана, первый и единственный. И ангел я, это действительно, низвергнутый с небес. Не сошлись с Богом, как у вас говорят, по политическим мотивам. Но людям на земле я сатанинским началом, знаменем дерзости не был. Сами тянулись ко мне. Вот у вас на стене висят мои ученики. Межи не проведёшь – где кончаюсь я, и начинаются они. Храмы Божьи разрушили – ну это, как бы, моё учение. Но попов в подвалах стрелять – это самостоятельная работа.

Портрет Сталина качнулся, затем выпрямился:

– Не заседание комиссии, а какой-то пионерский кружок. Где Лаврентий? Ты, Люцифер, нас с собой равняешь. Время-то какое было?

– Для грехов и добродетели, Иосиф, время не меняется. Оно вообще не меняется, оно постоянно. Вот Каин подтвердит: мы Галактику облетели, а вернулись – вода ещё продолжала стекать из опрокинутого кувшина.

– Скажи, Люцифер, ведь творить зло затратнее, чем добро, Косыгин бы сказал, что инвестиций душевных больше требуется, – Суслов был доволен, что помянул товарища по партии.

– Понятия добра и зла философские.

Открылась главная дверь, вошёл фельдъегерь в чине полковника.

Фельдъегерь:

– Извините, товарищи, из МИДа передали, очевидно, Суслову. Сказали, что уже неделю у двери стоят.

Полковник протянул свёрток крайнему. Люцифер взял свёрток.

– Да, Михаил Андреевич, это вам. Калоши. Вы их на прошлой неделе забыли у двери. Громыко приказал к ним охрану приставить, – Люцифер протянул свёрток через весь стол.

– Спасибо, полковник, свободны.

Полковник вышел. К Брежневу подошла медсестра Нина Коровякова, что-то прошептала ему на ухо.

– Есть мнение, товарищи, сделать перерыв и вторую часть провести в Завидово.

– Нездоровится что-то, Леонид Ильич, да и сыро там, – Суслов просяще глянул на Брежнева.

– Едем, едем, Михаил Андреевич, у вас теперь калоши есть.

Все засуетились, вышли. Члены комиссии – в главную дверь. Леонид Ильич и Нина Александровна – в дверь за креслом председателя. За столом остался Каин. Рядом с ним – Люцифер.

– Мог ли ты представить, дорогой Каин, что судить тебя будут люди, погрязшие в бо́льшем грехе, чем ты? Да, кстати. Ты когда-нибудь видел меня в старой офицерской шинели или в фуражке с бородкой? Нет? Вот, пожалуйста, на стене мои портреты. Да, да – это я, Каин. Это мои портреты.

– Прекрати, Люцифер, прекрати. Меня за это убили, – портрет Сталина стал багровым.

– Ты жив, Иосиф. Вот, я перед тобой. Ты, Иосиф, это я, Дьявол. В тебе мне было легко. Эти, как ты их назвал, «пионеры», и сейчас думают, что я, поселившись в душах Колчака, Врангеля, Деникина, творил зло на земле. С ними у меня, Иосиф, не получилось, ты знаешь, что-то пошло не так. В Бога верили, в царя. Вот с Троцким, Свердловым, Блюхером, Тухачевским, Жуковым, с тобой – получилось. Со всеми понятно, ты боялся, что они мной станут. А Жукова ты зачем постоянно в клетке держал?

– Ты, Люцифер, просто Дьявол, а Жуков – Дьявол гениальный. Помнишь, взятие Берлина. Вот. Если бы Георгию было поручено строительство Днепрогэса, то турбины вращала не вода днепровская, а кровь строителей. Поэтому и приходилось его за воротник держать. Выключи свет, Люцифер, – устал я.

Портрет Сталина принял прежние коричневатые тона.

Брежнев через свой кабинет прошёл в комнату отдыха. Проходя мимо своего стола, он закрыл красную папку с документами. Пиджак повесил на спинку кресла. Два солнечных зайчика от Звёзд Героя забегали по стене и остановились. Нина Александровна поправила подушку под головой Леонида Ильича. Из тумбочки достала пузырьки с лекарствами, из каждого взяла по одной пилюле, положила в неглубокую чашку, задумалась, вынула из кармана халата ещё таблетку – положила туда же.

Брежнев спал. Во сне ему медленными картинками вспоминалась война. Как он дважды в группе сопровождения представителей штаба фронта посещал Малую землю. А когда начинала действовать таблетка из Нининого халата – в мутнеющем сознании рисовалось и то, чего не было, а было написано группой военных писателей. Брежнев искренне в это верил, а во сне – так и красочно представлял.

Второе посещение Малой земли было отмечено тем, что взрывом снаряда его контузило и сбросило в воду залива. Матросы сейнера «Рица» его спасли.

Во сне Леонид Ильич видел это со стороны. Его высоко подбрасывает взрывной волной, он беспорядочно кувыркается, но стремится перейти в управляемый полёт. В какой-то момент рядом с собой видит летящего Люцифера. Генеральская шинель на нём расстёгнута, серо-грязные крылья распущены. Брежневу всё хочется постичь, что больше помогает лететь Люциферу – полы шинели или крылья. То вдруг узнаёт в нём генерала Давида Ортенберга. То Лазаря Кагановича. И тот, и другой влияли на его военную карьеру в 18 армии.

– Вам, дорогой Лазарь Моисеевич, мой горячий фронтовой привет… Работаю начальником политотдела 18-й армии… Не забыл всех ваших указаний, – во сне, но уже просыпаясь, вслух говорит Брежнев.

Нина не прислушивается. Ей неинтересно: