«Дело в том, что для него Новый Бангор — это не чудовище, как для меня, — подумал Лэйд, распечатывая ящик с галетами, — Для него это в самом деле нечто вроде Эдема. Мира, что возник одновременно с материей и светом, управляемого разнонаправленными энергиями первобытного хаоса, которые еще не успели стиснуть законами физики, загнать в прокрустово ложе логики, морали, целесообразности и химических формул. Для него Новый Бангор — это дикий темный лес, в который он сбежал из окна своей лондонской школы, устав от узкого в плечах пиджака, скрипа мела и запаха учительского пота. Для него это прогулка — восхитительная и пугающая одновременно. Он просто не сознает, что это такое — провести всю жизнь в этом лесу…»

В четыре часа пополудни в лавку забрел Скар Торвардсон — искал компанию, чтоб распить бутылочку какой-то особенной абрикосовой настойки, но Лэйд вынужден был ему отказать.

— Сам видишь — работа, — он развел руками, — Кроме того, у меня к вечеру котелок совсем не варит из-за жары. Голова раскалывается.

Последнее не было ложью. Долгая прогулка под палящим солнцем не казалась ему утомительной, пока он был в обществе Уилла, он даже ощущал в ногах давно позабытую легкость, но стоило вернуться в лавку, как сделалось очевидным — платить за собственную опрометчивость все же придется. Сердце стучало как-то вяло и неуверенно, точно прокачивало по венам не кровь, а кислую молочную сыворотку, по всему телу разлился липкий анисовый холодок, а перед глазами, стоило их прикрыть, тянулись бледно-зеленые тающие звезды.

Этот климат не создан для белого человека, подумал Лэйд. Но ничего. Он еще будет вспоминать его с ностальгией, кутаясь в теплое одеяло, когда стылые лондонские туманы разбудят в его старых ломких костях тяжелую, как раскаленные свинцовые грузила, подагрическую боль. Он набьет трубочку, нальет в стакан крепчайший грог, горячий, как адские костры, и будет вспоминать эту жару — удушливую тропическую жару острова, который никогда не существовал в природе…

Лэйд поморщился — предоставленные собственной воле пальцы, воспользовавшись моментом, успели нашкодить — перепутали этикетки сливового джема и консервированных устриц, заботливо надписанные смешливым, с кокетливыми рисками, почерком Сэнди.

Наверно, тяжелее всего будет избавиться от въевшегося под кожу загара. Не такого смоляного, как тот, что украшает докеров и фабричных рабочих и не благородного цвета старого книжного переплета, скорее, золотисто-серого, как скорлупа печеных орехов. Новым знакомым придется рассказывать, что он провел несколько лет в Гамильтоне или Окленде[80] — служил приказчиком на плантациях тростника или разъезжим торговым представителем по продаже лошадиных шкур…

«Нет, — скажет он этим приятелям, беспечным лондонским гулякам, не выползающим из клубов, набравшись портвейна, — на самом деле я был тигром. Да-да, Бангорским Тигром — никогда не доводилось слыхать? Нет? Непростая работенка, скажу я вам, но я занимался этим двадцать пять лет, вот так вот! Я видел полковника Уизерса вот этими собственными глазами и, вообразите себе, уцелел рассудком. Я сталкивался с Паточной Леди, обходящей свои владения — и даже перекинулся с ней парой слов. Я видел смертное воплощение Монзессера… Что? Кто все эти люди? Никогда не слышали? Да пустое, старые знакомые, ерунда, одним словом. Давайте-ка лучше обсудим, джентльмены, каков нынче шанс у престонских разбойников оформить второй «золотой дубль» в своей истории[81]…»

Когда-то мысли о Лондоне помогали ему найти силы, чтобы продлить затянувшееся существование, подновить тигриные полосы на впалых отдышливых боках. Когда-то они обладали способностью унимать боль, точно мазь, которой он смазывал воспалившиеся душевные рубцы. Однако с тех пор прошло много времени, теперь эти мысли были не столько целительной мазью, сколько густым варом, которым он обрабатывал трещины. Скорее, дело привычки, чем насущная необходимость. Его Лондон, тот Лондон, воздухом которого он дышал, существовал так далеко, что мог существовать на орбите самой удаленной звезды или не существовать нигде вовсе. Он, тот Лондон, уже забыл Лэйда Лайвстоуна — точнее, никогда и не знал человека с таким именем. А имя человека, которого знал, не произносилось никем уже долгие годы. Иногда ему казалось, что он и сам забыл его, это имя…

Собственным мыслям тоже опасно было доверять. Подобно своевольным пальцем, они норовили оставить бесплотный Лондон, чтобы устремиться в другую сторону, к тому, что точило и гнело их последнее время, лишая покоя и отдыха. Точно охотничья свора в погоне за юркой лисой.

Почему Новый Бангор стремится избавиться от гравёра Уильяма?

Может ли так быть, что Его, всесильного тирана, властвующего над материей и временем, уязвляет этот самоуверенный тип, проникший в его царство, но отказывающийся преклониться перед хозяином? Нет, подумал Лэйд, в высшей степени сомнительно. Он не из тех чудовищ, которые склонны испытывать уважение к противнику, пусть даже такому нелепому и жалкому, как Уилл.

Если бы Он ощущал себя уязвленным, скорее, напротив, испытал бы охотничий азарт. Оставил Уилла в заключении на многие годы, испытывая на нем, как на Лэйде Лайвстоуне, свои новые игрушки. Терпеливо подбирая ключи, чтобы рано или поздно добиться своего. Найти в его душе неизбежную слабину — и запустить в нее острые когти. Однако вместо этого Он спокойно позволяет дерзкому наглецу улизнуть с острова через какой-нибудь месяц? Нелепо, непонятно, бессмысленно.

А может… Не обнаружив пищи, мысли принялись терзать друг друга, точно остервеневшая собачья свора.

Может, мысль изгнать Уилла из проклятого всем сущим Эдема принадлежит не Ему? А кому тогда? Канцелярии? Абсурд, конечно, но… Что, если крысы полковника Уизерса затеяли какую-то самостоятельную игру втайне от своего покровителя? Но если так, в чем их выгода? И в чем подвох?

Если на то пошло и Канцелярия вознамерилась отправить Уилла восвояси, в ее распоряжении было бесчисленное множество способов это сделать. В конце концов, заковать в кандалы и отправить в Клиф под конвоем, как беглого каторжника. Разве нет? Но вместо этого полковник Уизерс совершает нечто странное — сперва сам неделю выполняет роль гида, потом и вовсе перекладывает свои полномочия на Лэйда — человека, которого при всем желании невозможно считать союзником Канцелярии.

Ловушка? Дьявольский фокус? Бессмысленный финт?

Лэйд приложил ко лбу консервную банку, чтоб холод металла унял эти дребезжащие, шрапнелью засевшие в подкорке, мысли. Он получит свой билет. Неважно, в чем заключен подвох, в какие крысиные игры играет Канцелярия, он, Лэйд Лайвстоун, получит свой билет и…

— Чабб!

— А?

— Вы в порядке?

Он отнял ото лба консервную банку и лишь тогда заметил златокудрую и немного взъерошенную голову мисс Ассандры Прайс поверх никелированного кассового аппарата. В запасе у Сэнди значились улыбки самой разной номенклатуры, от небрежных, служащих для общения с уличными мальчишками, до задумчивых, которые не предназначались никому, кроме нее самой в отражении оконного стекла. Однако эта улыбка была другой, не из числа тех, что предназначены для ежедневного обихода — неуверенной и тревожной.

— Ноет голова, — пожаловался Лэйд, отставив банку («Консервированный горошек с солью и пряностями. Братья Саспенс, полноправное торговое представительство. Вес с банкой — два с половиной фунта»), — А что? Я так скверно выгляжу?

Сэнди нахмурила лоб. Это короткое мимическое движение не вызвало складок на ее юном лбу, к которому прилипла крошечная веточка розмарина, похожая на миниатюрную рождественскую ель, лишь сдвинулись друг к другу пушистые пшеничные колосья ее бровей.

— Ну… Приблизительно как Пэдди Райан[82], который вышел на бой против Пыхтящего Билли[83] и дотянул до восьмого раунда, сэр.