— Простите… — прошептала Графиня, едва слышно всхлипнув, — Простите нас, Доктор, но он прав. Мы не можем позволить себе такой риск. Все эти заговоры, секретные общества… Он накажет нас за это, если обнаружит. Слишком опасно. Но… Честно говоря, я не считаю, будто это время, пока мы были членами клуба «Альбион», было потрачено напрасно. Напротив. Вы многому нас научили. «Альбион» научил. Может, мы не стали ближе к разгадке, не нашли слабину в каменной кладке, но нашли многое внутри себя. Новые силы, которые, как знать, может когда-нибудь и приведут нас к свободе. Спасибо, Доктор. Разрешите на прощанье поцеловать вас, мой преданный друг, отважный боец и учитель…
Доктор Генри стиснул зубы.
— Уходите, — приказал он, — Уходите, Графиня.
Она поникла, но спорить не стала. Лишь обернулась на пороге, вспомнив про застывшего в кресле Поэта.
— Ортона! А вы?
— Я тоже, — отозвался Поэт, по-старчески тяжело поднимаясь на ноги, — Знаете, я не очень-то часто соглашался с мистером Тармасом, но очевидно, что он прав — игра затянулась. Мы слишком долго тешили себя иллюзией, будто ведем бой, пора признаться самим себе — все это время было потрачено впустую. Нет, даже хуже. Я…
— Что вы хотите сказать?
Поэт поморщился, прижав ладонь к челюсти, точно у него разболелись зубы. Впервые за долгое время он был трезв, однако от этого выглядел еще более болезненным, чем прежде. Взгляд из блестящего и насмешливого сделался холодным и матовым, неживым.
— Видит Бог, я ничего не хочу сказать, — пробормотал он, — Но вынужден. Мне кажется… Мне кажется, случилось то, чего мы все опасались с самого первого дня.
— Что? — жестко спросил Доктор Генри.
— Мне кажется… Наверно, это все вздор, но мне кажется…
— Что?
Он усмехнулся — устало, как висельник, преодолевший бесчисленное количество ступеней, поднимаясь к эшафоту, и испытавший при виде ждущей его петли какое-то болезненное, долго вызревавшее в душе, удовлетворение.
— Возможно, это шалость моего разыгравшегося воображения. Проклятая мнительность. Просто в последнее время я замечаю странные вещи. Ничего конкретного, просто… Странные отзвуки, странные оттенки, странные голоса… Это невозможно передать, можно ощутить лишь обнаженными нервами. Что-то сродни щекотки от чужого дыхания, что иногда возникает в пальцах. Запах скисшей сдобы. Привкус дикого меда с нотками табака. Шершавость захватанного руками бархата. Ледяная капель на стекле. Ветер, дующий со всех сторон сразу. Вонзившиеся под кожу ноты. Я чувствую все это и… Иногда мне кажется, что если это не фокусы нервной системы, а… Вдруг это знак?
— Знак? — тревожно спросила Графиня. Ее глаза сделались похожими на блестящие черные ягоды из коктейля, — Знак чего?
— Знак того, что мы привлекли внимание того, с кем пытались бороться все эти годы. Вы знаете, о ком я. Его внимание.
Графиня прижала ладонь ко рту, но даже этот рефлекторный жест испуга ее мягкие руки сделали вызывающе искусительным, почти страстным.
— Почему вы так говорите? Почему? Боже мой… Скажите, что это шутка! Что это ваша обычная никчемная дурацкая шутка, Ортона!
— Возможно, — пробормотал Поэт, тряхнув грязными волосами, — В последнее время я сам не свой. Три ночи без сна, да еще опий…
Он стал задыхаться, не в силах выжимать из себя слова. Под бледными и тонкими, как растянутые рыбьи пузыри, веками, задергались глазные яблоки.
— Вы устали, — Графиня мягким кошачьим движением приникла к нему, взяв под острый локоть, — Устали, как и мы все. Немудрено. Годы отчаянья, надежд и иллюзий. Годы томительной неизвестности и изощренных пыток воображения… Это все морок. Страшный морок, не более того. Не истощайте себя, мой милый, довольно с нас того, что нам и так довелось пережить. Забудем об этом.
Доктор Генри молча смотрел, как Поэт содрогается в ее объятьях — тощая человекоподобная кукла, обтянутая бледной сатиновой кожей.
Мы выжали себя досуха за эти два года, подумал он. Бросались с головой в волны океана, принадлежащие огромному чудовищу, силясь найти в них крохотную жемчужину, вновь и вновь захлебывались, выбираясь на берег с пустыми руками. Все наши теории — остроумные, сложные, элегантные — превращались в прах на наших ладонях. Никто из нас не достиг успеха. Никто из нас не может даже сказать, что сумел сделать удачный шаг на выбранной им стезе.
Чудовище осталось безликим и могущественным, таким же, каким мы впервые увидели его, оказавшись в плену Нового Бангора.
Мы так и не поняли, кто Он такой и есть ли у него уязвимый облик. Не разгадали сложного уравнения, не встретили искупающую любовь, не получили предложения, не нашли, что противопоставить безжалостной рациональности, не схватили за рукав самого могущественного иллюзиониста во Вселенной… Мы искали — ожесточенно, иногда порывисто и зло, иногда вдохновенно и терпеливо — искали, но ничего не находили. И раз за разом приходили сюда, в заколоченную, полную всякого хлама комнату «Альбиона», как монахи-скитальцы, возвращающиеся под сень брошенного всеми храма, чтоб принести свои жалкие плоды.
Он знал, что запас их сил не бесконечен. Слышал треск их раздраженных движений даже когда они силились сдерживаться, сохраняя на лицах подобие улыбок, перебрасываясь шутками и тасуя надежды в порядком истершейся за годы колоде. Он видел злые едкие искры в их глазах даже когда они пытались спрятать взгляд. Он знал, что их нервы напряжены, а силы на исходе. И все же он не верил, что все закончится так быстро и так… жалко?
— Не уходите, — Доктор Генри не попытался преградить путь Поэту и Графине, лишь вытянул в их направлении руку — нелепый, умоляющий жест, — Вы можете забыть про Него, но знаете, что Он никогда не забудет про вас. И рано или поздно Он явится, чтоб потребовать свою дань, превратив вас в своих пожизненных слуг, слуг острова. Возможно, «Альбион» не самое надежное оружие против Него, но оно — единственное в нашем арсенале. Пока мы едины, сопротивление возможно. Но если…
— Клуб «Альбион» никогда не был оружием, — Поэт вновь открыл глаза, прозрачные, напитанные едкой слюдяной злостью, — Это орудие, Доктор. Орудие пыток, которым мы истязали сами себя два ужасно долгих года. Мы словно чертовы флагелланты, исступленно превращающие в кровавое месиво спины, полосуя их хлыстами и тешащие себя надеждой, что страдания приближают нас к цели. Это бесполезно. Мы так же далеки от цели, как в тот день, когда получили приглашение стать членами клуба. Довольно. Графиня права — мы все устали. Мы измочалили себя, свои души, мы заблудились, мы пропали…
— Я говорил! — Доктор Генри почувствовал, что теряет контроль и, что еще хуже, голос, его последнее оружие, мудрый и спокойный голос Доктора, начинает предательски подрагивать, изменяя ему, — Я предупреждал! «Альбион» не может сотворить чуда, он…
Поэт покачал головой. Глаза его напоминали бусины из полупрозрачного стекла, треснувшие от внутреннего жара и давно остывшие.
— Клуб «Альбион» — не наше детище, Доктор. Это ваше творение. Ваше уродливое дитя, зачатое не в любви, а в страхе и гневе. Ваш жертвенный агнец, которого вы желали скормить Новому Бангору вместе со всеми нами, вымолив самому себе пощаду. Вы хотели дать ему жизнь с нашей помощью, но теперь сами видите — в нас самих этой жизни почти не осталось…
— Вздор! — Доктору Генри показалось, что он выдыхает из легких не слова, а обжигающее пламя, — Не смейте так говорить, Ортона! Не смейте!
— Иначе что? — Поэт усмехнулся, но кривая улыбка, прежде оживлявшая его кислое острое лицо, в этот раз показалась лишь скользнувшей по скулам тенью слабого мотылька, — Сдадите нас Канцелярии? Мне плевать. Я свое уже отбоялся. Довольно, Доктор. Впрочем, мне, наверно, все равно стоит вас поблагодарить. Представление получилось захватывающим, хоть и порядком затянулось.
Поддерживаемый под руку молчащей Графиней, он вышел. Доктор Генри не сразу понял, что остался в одиночестве. Он огляделся. Пустая комната вдруг показалась ему столь огромной, что закружилась голова. Эта комната помнила дыхание чужих людей, казалось даже, будто в ней застыли призраки их призраки — прозрачные слепки четырех сидящих за столом людей.
