Вначале, направляясь в Архивы, я предполагал, что, роясь в переписке, найду такую нервную, стрессовую тематику: «Отдайте картину!» – «Не отдадим!». Ничего подобного, никаких выкручиваний рук. В папках подшиты вежливые письма и вежливые ответы на них по поводу забот сугубо приземлённых: уголь и дрова на отопление отдалённых провинциальных хранилищ, просьбы выделить грузовики и такелажников для транспортировки вещей или утихомирить эсэсовцев, которые решили разместиться в папских покоях замка Фонтенбло и уже повредили уникальную мебель. Все эти пожелания неизменно удовлетворялись германской администрацией; в папках не нашлось ни единого отказа.

Таким образом можно подумать, что экспроприации экспроприированного не произошло. Но неужели оккупанты оказались ни с чем? Вовсе нет. Оставалась масса еврейских культурных ценностей, на которые никакие охранные грамоты не распространялись. Живопись, скульптура, антитквариат, нумизматика, филателия, принадлежавшие уехавшим вовремя евреям или отобранные при аресте, рассматривались как немецкая госсобственность и подлежали вывозу в Германию. Но тевтонская тщательность – не русский набег с шашками. Оценка ценностей проводилась не выдвиженцами из малограмотных деревенских и не красной профессурой, а опытными антикварами и искусствоведами. Прежде чем отправить картины, их следовало измерить, сфотографировать, подтвердить провенанс, степень сохранности, а при повреждениях произвести неотложную реставрацию. Только после окончательного атрибуирования и упаковки вещи погружали в специальные железнодорожные составы и направляли в заранее определённые и подготовленные для этой цели хранилища, в основном в Южной Германии. Для этого в горных местностях были вырыты обширные подземные туннели, снабжённые мощной системой кондиционирования.

Одна беда: для проведения всей предварительной экспертизы требовались серьёзные специалисты, помещения и время. Помещение нашлось – свободные от экспонатов пространства Лувра и бывшие апартаменты Наполеона 111 в крыле, выходящем на рю Риволи. Время, казалось, тоже не прижимало, а вот немецких музейщиков и искусствоведов оказалось недостаточно. Они по недосмотру были мобилизованы в армию, а награбленное тем временем товарными поездами везли практически со всей Европы. Поэтому, после недолгих колебаний, к работе были привлечены оказавшиеся безработными французы.

И тут действие разветвляется. Естественно, для местных специалистов пришлось обеспечить хоть и минимальный, но доступ к документации. Они же, как могли, постарались этим воспользоваться в полной мере: следили за перемещением предметов живописи, скульптуры и антиквариата, с риском попасть в чёрные списки, вели записи и расшифровывали адреса, по которым эти ценности отправлялись. Позже всё это позволило быстро обнаружить местонахождение вещей и вернуть их из Германии. Таких героев и героинь было немало, прежде всего в Зале для игры в мяч, обширном помещении поблизости от Версальского дворца, где когда-то состоялось первое открытое выступление третьего сословия против короля, в самом начале Великой Французской Революции. Немцы превратили этот мемориальный зал в громадный перевалочный пункт конфискованных предметов.

С другой стороны, в так называемой «Свободной зоне» – неоккупированной территории Франции – правительство Виши издало закон о лишении французского гражданства евреев, которые сумели эмигрировать, в основном в США и Латинскую Америку. Это был не просто акт антисемитизма, не мстительное репрессивное законодательство без конкретной цели: вы удрали, так мы вам вдогонку всё-таки напакостим с личными документами, сделаем лицами без гражданства. Нет, цель была в том, чтобы новые правила в качестве юридического обоснования позволили конфисковывать собственность беглецов, в частности их банковские счета и богатейшие коллекции.

Что же касается оставшихся евреев, всё ещё обладавших собственностью, то тут произошла странная вещь. Правительственные чиновники Виши настойчиво советовали им оформлять как бы фиктивные дарственные на имя Французского Государства. В дальнейшем это позволяло бы рассматривать спорные вещи как собственность общественную и, следовательно, не подлежащую вывозу в нацистскую Германию. Таким образом действительно удалось укрыть от конфискации уникальные произведения искусства, среди них полотна Рембрандта, Ренуара и Дега, принадлежавшие семье Ротшильдов. Казалось бы, какой благородный жест государства и понимание патриотов-администраторов, которые, как могли, с полным сочувствием вошли в положение отторгнутого меньшинства. В целом, таким и иными способами в распоряжении Управления национальных музеев оказалось громадное число – не меньше сорока тысяч единиц хранения – первоклассных вещей.

Только через много лет стало очевидно, что эта миссия лишь на поверхности была тонко продумана, красива и полна достойного благородства. Конечно, со временем Рембрандт, Ренуар и Дега вернулись в свои особняки: с банкирами Робером и Морисом Ротшильдами особенно не поспоришь. Приплыли, репатриировались голубчики из США и прилипшее к нечестным рукам пришлось вернуть, хотя к нему было так приятно привыкнуть. Спросили, что думает по этому поводу директор Лувра. Тот дал жесткое и раздражённое интервью. Распалялся, провозгласил, что без этих картин коллекции французских музеев не могут считаться полными. Считай, что братья-банкиры обязаны были их тотчас же ему собственноручно подарить. Однако не прошло, не принесли на оставшемся после погрома антикварном блюде. Нахрапистый тон не помог.

Но с сошкой помельче можно было быть посуровее, особенно не церемониться. И Управление национальных музеев повело себя так же нагло, как и швейцарские банки с еврейским счетами, то есть засекретило списки и соглашалось сообщать о наличии картины, скульптуры или антиквариата только при предъявлении документа, удостоверяющего собственность. Естественно, оставшиеся в живых наследники могли и не знать, куда исчезли произведения искусства, а если и знали, то не всегда сходу могли подтвердить свои права дарственными или купчими. И это при том, что Управление музеями располагало всеми материалами о происхождении вещей, то есть, прежде всего, о том, из каких коллекций они были изъяты, когда и кем реквизированы и где находятся. Но это была уже тайна искусствоведческих тайн.

О самом существовании таких архивов стало известно только в конце 90-х годов прошлого века. Когда одному прыткому репортёру обманным путём удалось проникнуть с видеокамерой в это хранилище, оказалось, что архивы вовсе не предназначались для рассекречивания. Навеки секретно, как принято в России. Выявлять законных владельцев тоже никто особенно не собирался. Администрация так долго занималась беспардонным враньём, что сама поверила в отсутствие документов и забыла, где они находились. Разодранные папки с важной юридической документацией просто-напросто валялись в пыли на полу. Они вообще ни для чего не предназначались, и уж меньше всего чтобы попасть в ухоженный мезонин павильона Сюлли, а затем в распоряжение наследников. Это в том павильоне, где я читал про уголь, про подводы, про крысиный яд. Впрочем, крысиный яд, кажется, сгодился, иначе и папок бы не осталось.

Таким образом, через 65 лет после окончания войны, в Лувре ещё оставалось около двух тысяч так называемых «невостребованных» единиц хранения. Циничная отговорка – «невостребованные», поскольку востребование не поощрялось, хозяев отваживали, как могли, отпирались от наличия какой-либо информации. Остальное частично вернули, частично прибрали к рукам через необъявленные, управляемые вручную аукционы. Хамство дошло до того, что некоторые вещи не постеснялись поместить в открытые экспозиции, например, в музее Орсэ. На требования наследников дирекция повторяла, что без этих вещей государственные коллекции, видите ли, неполны – и точка! Если подумать, то у меня, может быть, тоже карман не полный, но это не значит, что я полезу в чужой, да ещё открыто начну хвастаться украденным.