– Почему Чёчка? – удивился я странному имени, подспудно думая про нерусскость.

– Потому что всегда «чё» говорит и ревёт, – солидно объяснил задиристый пацан и показательно опять ткнул её пальцем в бок. С тем же результатом.

Пару недель думал, что Чёчка так реагирует только на задиристых пацанов, сам таким не был. Не поступал с другими, как не хотел бы, чтобы со мной, – наверное, этому научили в прошлом детском садике. И решил с Чёчкой пообщаться.

Подошёл на прогулке и разъясняю: мол, нельзя так реагировать, а то тебя всегда специально задирать будут.

И показал, как будут задирать – ткнул пальцем в бок.

«Чё?!» – заревела Чёчка и стала совсем неинтересной.

Не, наверное, это басня была.

Мораль: не будьте Чёчками. А то жизнь покажется не очень как-то…

Родился я на окраине пригорода, там и жили, и оттуда в первые классы топал. Советский пригород – это когда один магазин, куда надо минут двадцать идти за хлебом, который к трём-четырём дня заканчивался, и если не успел, то сиди без него. Или шагай в город минут сорок туда и столько же обратно (как вариант, жди автобуса, проходящего раз в час по неизвестному расписанию). Умные старшие (мама и сестра) поэтому покупали хлеб в городе, где тусили на работе-учёбе, так что проблем не предвиделось.

Но как-то получилось, что на несколько часов им пришлось оставить меня одного – не знаю причину, но предупредили и попросили навроде как-то постараться себя хорошо вести. Я начал стараться. Тем более что был уже трёхлетним и о себе много чего понимал. Например, что если хочу есть, то когда поем, потом не хочу. И что ем вообще-то недолго. Так размышляя, сидел за кухонным столом и смотрел в окно на огород. Было, конечно, скучновато, но сидел смирно, вообще не рыпался: не гонялся за кошкой и не играл в солдатики. Под окном возились три курицы, они чего-то разгребали лапками и искали в этом еду. Курицы были голодными, и их нужно было покормить. Ведь когда я хотел есть, старшие меня кормили, правильно? Теперь в доме только я за старшего. Но чем кормить куриц – не знал.

Тут и попалась на глаза булка хлеба. Встал на подоконник, открыл форточку и начал отламывать от булки и крошить вниз. Куры обрадовались и весело клевали. Судя по времени, они уже скоро должны были наесться. Но вдруг набежало ещё куриц и даже петух. Они тоже хотели есть. И почему-то не останавливались, почему-то не наедались. Я устал крошить хлеб.

Надо же было тянуться на цыпочках, заносить руку в форточку. И за полчаса любой бы упурхался. Даже пальцы крошить и отламывать заболели. Потому решил, что хватит, обнаглели. Пусть крошат сами. И выкинул им оставшиеся полбулки, которые куры вначале охотно принялись дербанить, а потом внезапно решили проигнорировать.

Им по-прежнему хотелось, чтобы за них крошили, а не отщипывать самим. Остаток хлеба вывозили в грязи и бросили. Наглые и тупые существа – подумал. И хлеб выпросили, и есть не стали. А ещё понял, что так устал с ними, что захотелось спать. Что и сделал: укрылся на кроватке одеялом, так меня вечером старшие и застали.

Сели ужинать, начали искать хлеб. Не нашли. Я рассказал, что покормил им курочек. Показал в окно на грязные останки, и самому очень захотелось хлеба. Старшие расстроились и начали меня ругать. Инициатива наказуема – решил. И на всех обиделся: и на взрослых, и на куриц.

Я научился читать в четыре года и горжусь тем, что единственным в первом классе прочёл букварь до конца. Ещё в сентябре. Представляете – там же ещё были рассказы. О Ленине.

И о девочке Лене, и воздушном шарике. И я их всё время путал.

Лену с Лениным.

А не с шариком, как вы подумали.

Или ещё одно странное открытие – школьный звонок. Ждёшь его, ждёшь. Он значимый. От него отталкивается самое важное в школьной жизни: расписание, перемена, обед. И порой такой спасающий, такой желанный, что кажется, его включает директор. Кажется, что только директор имеет право руководить школьным звонком: освобождать от нелюбимого учителя или зазывать на урок. Но на самом деле звонок включает банальная техничка.

Порой узбекского происхождения. Порой – без образования. Порой неопрятная полная тётка. Та самая, что так и норовит шугануть, чтоб не бегали.

И понимаешь в итоге, что, в основном, нашу жизнь регламентируют обычные технички.

В пятом классе я получил по литературе двойку из-за Пушкина. Обычно по литературе у меня всегда были пятёрки, поэтому расстроился очень. А дело так было. Новая учил-ка у нас по этому предмету стала, потому как предыдущая ушла в какой-то декрет. Вначале мы радовались, потому что она была строгая и придиралась, если оговориться. Она считала, что мы специально оговариваемся, чтобы ей досадить.

Но мы – не специально. Мы ещё маленькими были и не знали всех слов. А новая очень душевно рассказывала про поэтов всякое, но спрашивала ещё строже. И как-то задала нам на дом выучить стишок Пушкина «К Чаадаеву». Вот за него я неуд и схлопотал. Была у нас книжка Пушкина не со сказками. Стал я оглавление просматривать, вдруг есть такой стишок. Потому что заходил в школьную библиотеку, а книжки с тем стишком уже разобрали. Книжек завсегда меньше, чем детей, которым задали. А дома нашлось! Лёгкое к тому ж! Коротенькое. Такое вот:

Заголовок стоял «К Чаадаеву». Я быстренько выучил и назавтра, когда к доске вызвали, прочёл. Удивлялся перед этим, что другие дети какое-то длинное читают. «Лохи, – думал, – не то какое-то». Но училка им пятёрки ставила, а мне двойку влепила и сказала, что это я не то выучил. Да как не то, блин! Там же заголовок! И автор – Пушкин! Всё то! Принёс я назавтра эту книжку – тычу. Учительница и сама удивилась, что, оказывается, у Пушкина два стишка есть с одинаковым заголовком. Но всё равно заставила длинный учить. Вот ведь гад какой Пушкин этот. Подставил! Зачем два одинаковых заголовка сделал? Специально, чтобы детей запутать – решил. Как-то я сразу невзлюбил всех, кто одинаковые заголовки шлёпает. Ну и вообще поэтов – заодно.

Когда школьником впервые увидел картину Сурикова, то боярыня Морозова показалась мне полной злобной бабкой. А сейчас вижу, что это привлекательная молодая женщина. Вот она, высокая сила искусства!

Со времён начальной школы запомнился рассказ из учебника, вроде как «Родная речь» – был такой. Про подвиг девочки, родители которой были подпольщиками. Типа девчонка пролетариев приболела, и ей требовалось давать тёплого молока. Родители прикупили крынку (как я понимаю: крынка – это такой глиняный кувшинчика литра в полтора), а на ночь, чтобы не прокисло, поставили на подоконник в спальне.

А ещё родители эти были хранителями типографского шрифта для большевистских листовок. А тут, блин, с обыском. Сунули сонной девчонке шрифт под подушку, она и проснись, при том – сообрази, что к чему.

Словом, пока полицейские обыскивали другие помещения, девчушка шрифт – в крынку, а молоко-то куда девать? Вот она его пьёт, давится уже, а пьёт. Свежее молоко. Из-под коровки. Сытное. С привкусом типографских чернил – получается.

Отсыплет внутрь шрифта, по закону Архимеда молоко к краю, опять дует. Так и спрятала и предков не запалила, когда полицейские всё же в спальню запёрлись и додумались детскую кроватку обыскать. Родители сами удивились, куда шрифт из-под подушки делся?! Девчонка победоносно потом им и поведала, как молочка нахлебалась. И тогда ещё, в начальной школе, появились у меня если не к рассказу, то к ситуации вопросы. Ну, что хворый ребёнок холодного молока для увеличения ангины наглотался, а родители обрадовались – ещё ничего. Во имя революции же и дитя родное не жалко. Тут в другом дело.