Узнав, что час Марии пробил, Филипп отправил в Англию капитана испанской королевской гвардии графа Фериа, по совместительству посла монарха по особым поручениям. Стремясь защитить интересы Испании, Филипп повелел графу выяснить, что представляет собой Елизавета. Встреча посла и будущей королевы оказалась краткой, но прозорливому Фериа хватило времени заключить, что Елизавета «тщеславна и умна»:

Елизавета с самого начала намеревалась показать, чего она стоит. Вот только легче сказать, чем сделать. Большой ошибкой было бы считать, что женщина в то время могла править на том лишь основании, что ее увенчали короной. Будучи первой незамужней королевой в истории страны, Елизавета быстро почувствовала, что оказалась на задворках мужского и женского миров. Часто ей приходилось бороться, чтобы заставить даже ближайших советников исполнить свою волю[26]. В своем трактате 1559 года бывший наставник Джейн Грей Джон Элмер выступает в защиту женской монархии, утверждая, что женщина на троне приемлема – но как раз потому, что принимать решения самостоятельно она не будет. В предисловии Элмер пишет, что правительницы женского пола «духом слабы, телом хрупки, в мужестве мягкосердны, в делах неловки и ужас во врага не вселяют». Помня о казусе Марии и Филиппа, он (или издатель) даже вставил в трактат лаконичное: «Женщина может быть наделена властью, но как жена она всегда будет в подчинении»[27].

Уклоняются от проблемы биографы, которые считают, что, получив королевский титул, Елизавета была произведена «в мужчины» или что институт монархии по природе своей соединяет в себе мужское и женское начала. В начале XVI века Англия представляла собой глубоко патриархальное общество, в котором женщины, даже королевской крови, воспринимались как зависимые от мужчин. Из современников Елизаветы никто, исключая горстку итальянских интеллектуалов вроде Торквато Тассо, не разделял того мнения, что высокий статус женщины может оказаться важнее ее пола. Глубоко укорененное в психологии человека того времени, подобное отношение наиболее ярко выразилось в том, что приказы Елизаветы либо игнорировались ее военачальниками, либо трактовались ими весьма вольно[28]. Никогда еще уязвимость женского правления не проявлялась так наглядно, как бы вторили они Генриху VIII, как в период иноземного нашествия, угрозы государственной безопасности или споров о престолонаследии. Здесь Елизавета не могла рассчитывать на поддержку даже своего первого министра Бёрли, раздражавшего ее своей ежедневной «мантрой»: «Да ниспошлет Господь владычице нашей супруга и сына от оного, дабы мы надеждою жили, что у потомков наших наследник мужеского полу будет»[29].

Но у Елизаветы было свое оружие – язык. Ни один правитель не имел столь ясного представления о связи слова и власти. С момента созыва своего первого парламента она отводила от себя все упреки, прибегая к риторической уловке: за меня мой народ. То же ощущение она внушила Фериа: «Народом поставлена занимать свое нынешнее положение» и «твердо убеждена, что все англичане полностью ее поддерживают». Уверенность Елизаветы в себе и ее умение подать себя на публике проистекало не из знакомства с обычным людом, на который у нее чаще всего не хватало времени и который она регулярно поминала всуе; то был плод ее занятий (еще с подросткового возраста) классическим ораторским искусством, в которое ее посвящали гении пера, такие, например, как знаменитый писатель Роджер Аскем.

Но, несмотря на весь дар убеждения молодой королевы, даже родственники поначалу не верили в то, что Елизавета сможет править единолично. Николас Трокмортон, который приходился двоюродным братом Екатерине Парр, шестой, и последней, по счету супруге Генриха VIII, был знаком с ее в будущем венценосной падчерицей еще со времен отрочества последней. «Вам надлежит, – предупреждал он Елизавету около 1559 года, – остерегаться женского легкомыслия, ибо ежели монарх [sic] властвует без благоразумия да не твердою рукою, то сеют семена свои честолюбие и властолюбие»[30].

Советники Елизаветы старались хитрыми уловками и лестью убедить ее играть по их правилам, и из всех приближенных к королеве мужчин, стремившихся подчинить ее своей воле, не было мастера искуснее Уильяма Сесила, барона Бёрли, – даром что он неоднократно заявлял иностранным послам, что является всего-навсего «скромным слугой» королевы. В год ее коронации ему исполнилось тридцать восемь лет[31]. Это был человек низкого роста, жилистый, с худым лицом розоватого оттенка, серыми глазами и темно-русыми волосами; бороду и усы его уже тронула седина, а на правой щеке виднелись три бородавки. Его отец состоял одним из пажей при гардеробной Генриха VIII и стал счастливым обладателем некогда монастырских земель, где и основал фамильное гнездо неподалеку от города Стэмфорда в графстве Линкольншир. Бёрли окончил Кембриджский университет, где обзавелся некоторым числом высокообразованных протеже, которые, как и он, получили наставление в классических предметах и протестантском учении. В делах двора он имел возможность разобраться еще в правление Эдуарда, когда впервые стал членом Тайного совета, он предложил Елизавете свои услуги по ведению закулисных переговоров возможной наследницы и управлению ее владениями. Когда же Елизавета взошла на трон, то назначила его своим главным секретарем. Уговорами Бёрли добился того, что политика религиозного примирения велась с протестантских позиций, чего в более поздние годы царствования Елизавета бы не допустила. Но тогда ей, малоопытной в государственных делах, было двадцать пять лет, чем и воспользовался ее ближайший советник, устроив в комиссию, ответственную за составление законодательных актов, своих людей[32]. В том же 1559 году ему снова удалось настоять на своем. Бёрли пригрозил, что уйдет в отставку, если королева не пошлет корабли и войска против французов, оккупировавших порт Лит в Шотландии, и не окажет поддержку восставшим представителям знати, которые, вдохновленные идеологом кальвинизма Джоном Ноксом, вознамерились устроить в стране полномасштабную протестантскую революцию. У него хватило нахальства заявить Елизавете: «Служить Вашему Величеству и то делать, чего сам бы я не дозволил, надлежит признать служением бесплодным». В этой одной фразе вся суть его рабочих методов. И Елизавете ничего не оставалось, кроме как подавить самолюбие. Бёрли стал незаменим[33].

На следующий год первый министр королевы сурово отчитал Роберта Джонсона, секретаря Николаса Трокмортона, за то, что тот в личной беседе с королевой поднял вопрос религии. «Лучше, по мнению его, я бы с Ее Королевским Величеством не обсуждал предметы столь сложные, для женского разумения чрезмерные»[34], – писал потом Джонсон. Хотя Елизавета с отрочества исповедовала протестантизм – что после воцарения Марии, решившей вернуть страну в католичество, сделало ее положение опасным, – Бёрли считал ее недостаточно ревностной протестанткой. Королева не испытывала никакой симпатии к папству и не признавала католическую доктрину, но равно не выносила и кальвинистов (которыми Бёрли втайне восхищался), полагавших, что католиков нельзя допускать на трон как идолопоклонников. Так же непреклонно она отстаивала и точку зрения, что представительные ассамблеи, например парламент, подобные вопросы решать не вправе[35].