Окончив уроки, мы с полчасика поболтали с барышнями в преподавательской, затем заперли классы и с шутками и гоготом двинулись впятером в сторону подвальной лестницы — дамы уже по глоточку выпив, а мы — в расстегнутых рубашках и без галстуков.
Тут Гудвин выскочил из своего укрытия и стал глядеть на нас с укоризной.
— Вы... вы как тут? — двинулся на него грудью Завулон. — Гудвин, кажется? После занятий находиться в помещениях курсов не разрешается... Я попрошу вас... — И Зав стал подталкивать учащегося в сторону входной двери.
Конечно, Гудвин выдержал марку, он бормотал что-то в свое оправдание, пятясь задом к выходу и не отрывая взгляда от Ярочки. А та даже не обернулась взглянуть на своего школьного ухажера.
Наконец Зав выставил Дана за дверь и вернулся к компании.
Про эпизод этот мы, конечно, еще не раз пошутили, но в общем у нас полно работы, групп на курсах всегда несколько, народу крутится полно, так что история вскоре забылась как незначительная, тем более что Ярочка теперь очевидно спала с Завулоном, на занятиях Гудвин вёл себя тише травы, а вне уроков мы его никогда больше не видели.
С дамами у нас с коллегой давно действует неписаное правило: «уступи» — так оно выходит безопаснее. Конечно, мы проговариваем с ним сперва, кто кому нравится, но если дамочка сама начинает оказывать предпочтение, то тут уж просто закон: никаких обид, никакой конкуренции — ladies first, как это называется, «...третий должен уйти». Еще разборок нам тут не хватало на службе, свят-свят. Неумно и непрофессионально.
Однажды тайком от Зава мы с Ярой всё же встретились в городе и имели близость — но как-то наскоро и, кажется, без особого интереса с ее стороны, то есть скорее формально, чтобы, как говориться, снять этот вопрос с повестки дня. Нанятая для таких встреч квартирка-однушка у нас с Завом в целях экономии общая, и он наверняка сам возил туда Яру. Сдавать меня товарищу ей не было никакого резона, и это хорошо: иметь Завулона врагом мне совсем не хотелось.
На публике Яра по-прежнему доминировала: без конца острила, дерзила; выбор внутренне хрупкого Гудвина можно было понять... если бы не одно обстоятельство. В Управлении Порядка дело знают туго, и то, что Яра оказалась среди «вялых», случилось неспроста. Гудвин просто не видел Яру другую, Яру «среди своих». В ходе банных посиделок одна за одной выяснилась куча особенностей Ярочкиной внутренней геометрии, множество великих и малых секретиков, которыми она постепенно делилась с нами, потея на скамье в сауне. Какие-то детские комплексы, недопереваренные травмы с мужчинами и много еще чего — без публики Яра была по большей части тиха и печальна, вся в своих мыслях и эмоциях; и нам стоило немалых усилий держать ее, выражаясь фигурально, на плаву, чтобы под шипучку и коньяк она не рыдала и не истерила. Так что Гудвина, как говорится, угораздило влюбиться...
Во мне Яра, как она сама говорила, видела больше, чем у Зава, внимания к «женскому трепетному» — видела, возможно не вполне несправедливо: женщины в их проявлениях мне и впрямь интересны.
После выходки Гудвина накатили выходные, потом пролетело еще две или три недели, и наконец как-то вечером во вторник, когда Ярочкина группа собралась снова, он подошел в перерыв к Завулону и попросил разрешения «поговорить» после занятий, недвусмысленно указывая на свою позвякивающую стеклом наплечную сумку.
В полдесятого мы распустили учащихся, я оставил Гудвина с Завом в преподавательской, а сам отправился запирать за последними курсантами входные двери.
Ничего радостного от этого вечера мы конечно не ожидали. Это вообще наш крест — выпивать с учащимися. Порой посиделки затягиваются, количество спиртного зашкаливает — тогда приходится брать такси, и на следующий день мы непременно жалуемся на это шефу. Это его тезисы: про недопустимость высокомерия, про толерантность в отношении «простой человеческой благодарности». При этом наши машины остаются ночевать в глуши, в парке, возле одиноко стоящей на краю города школы — ну хорошо ли это? Однако шеф стоит на своем и уверяет нас, что радушие к учащимся помимо прочего развивает нас профессионально. Как-то не верится, но сделать тут всё равно ничего нельзя: начальству виднее. Для меня радушие в принципе не проблема. Зрелый и развитый человек вообще может выстроить отношения с кем угодно — другое дело, что когда он добрался до этого уровня, то есть до зрелости, отношения с кем попало становятся обузой. Друзей у меня поэтому нет. Бывшие одноклассники заняты кто чем: кто мелкий менеджер, кто охранник. Пара человек вылезли в богачи — эти не рвутся общаться сами, справедливо ожидая от «бедных» только нытья и просьб о помощи. А с охранниками тяжело. Они реально грузят своей незатейливой жизнью — или одалживают деньги и потом не могут отдать их годами. Так что радушие к учащимся мы проявляем, хотя и по приказу шефа.
В сумке у Дана оказались шипучка и сыр рокфор. Без долгих предисловий Гудвин уселся к столу, разлил «Спуманте» и принялся рассказывать нам о своих планах и ожиданиях. Мы курили, посасывая шипучку, потом я сварил кофе, и мы с Завом переключились на этот напиток, распаковав завалявшуюся в тумбочке коробку с печеньем.
Вдруг зазвонил телефон в бухгалтерии, и я отправился туда. Ноги сами вынесли меня затем на крыльцо школы. Декабрьский воздух был холоден, колок на вкус; после душной преподавательской он реально бодрил и заряжал...
Наконец, отбросив во тьму окурок, я снова запер входную дверь... и тут же услышал крики. Кричал Гудвин, Завулон в ответ басил что-то невнятное.
Я открыл дверь в комнату. Зав сидел у стены, развалившись в хромированном казенном полукресле.
— Ааа-а-а! — внезапно завопил Гудвин, как будто только и ждал моего возвращения, и кинулся с растопыренными руками на Зава.
Следует знать, что народ к нам на курсы поступает физически подготовленный, так что внезапностей можно ожидать даже от хрупкого на вид и флегматичного учащегося.
Стул под Завулоном от броска нападавшего откинулся спинкой к стенке, дружок мой, как я думаю, потерял равновесие и теперь дергал ногами, пытаясь найти им опору. Гудвин, вцепившись в шею Заву, походил сзади на приплясывающего перед лисьей норой терьера.
Зав, похоже, еще не осознал опасность — сработал фактор внезапности, азы рукопашного боя. В считаные секунды лицо его исказилось, глаза стали выкатываться из орбит. В сознании у меня, я помню, успела вяло промелькнуть бессвязная мыслишка: я заметил, что кутикулы на ногтях у Гудвина растресканы и воспалены. Неприятное зрелище. А потом в руке у меня сама собой оказалась бутылка шипучки. Еще миг — и она хряско опустилась на затылок Гудвина. Брызнули зеленым стеклом осколки.
Кровь хлынула и тут же иссякла. Я отметил это внутренним взором, но еще не вполне осознал причину явления. Возникла, как говорят драматурги, немая сцена.
— Бллиннн... — прошипел наконец Зав, растирая помятую шею. — Чуть не удавил, гаденыш...
Мы с Завулоном тупо глядели друг на друга — я стоя, а он всё еще откинувшись вместе со стулом к стенке. Вся грудь и штаны у него были в крови, голова Гудвина уткнулась в живот. Зав шевельнулся. Тело нехотя сползло на пол, глухо стукнув головой о линолеум.
Завулон, покряхтывая, поднялся со стула и нагнулся над Гудвином.
— Пульса нет, — как бы нехотя проговорил он уже своим обычным голосом. — И кровь из ушей, видишь? О чем это нам говорит? — Он задрал кверху брови.
— О чем? — переспросил я тупо.
— Перелом основания черепа у Гудвина, вот о чем. Вишь как ты его хряснул! Спасибо, кстати. Я твой должник.
Я опустился над телом, привстав для удобства на одно колено, и уточнил насчет пульса — сперва на шее, потом на запястье.
— Нечего сказать... — объявил Зав. — Выпили с учащимся после занятий...
Текли неспешно минуты, мы стояли в метре друг против друга, а внизу, как бы разделяя нас или, наоборот, навсегда связывая, лежал Гудвин: теперь уже бывший Гудвин.
