– Здравствуйте, – неуверенно поздоровалась Арина.

– Ну? – пленница людоеда смотрела требовательно.

Махать удостоверением Арина почему-то не стала, вместо этого сразу спросила:

– Вы тут давно работаете? – только в голос добавила следовательских ноток.

Тетка вдруг сразу поблекла, забормотала:

– Дык как на пенсию вышла, так и… Лет семь уж тому… Ой, да что ж это я говорю! – она неожиданно испугалась. – И не работаю я вовсе, так, помогаю по-человечески. Они ж тут все тонкие натуры, если не убирать, зарастут. Вот я и… помогаю.

Должно быть, пенсионерам работать не полагается, подумала Арина и улыбнулась:

– Да вы не пугайтесь, я ж не из какой-нибудь инспекции по труду или, боже упаси, налоговой. Мне бы как раз про тонкие натуры поговорить.

– Журналистка, что ли?

– Что-то в этом роде.

Тетка, вопреки ожиданиям, не погнала непрошенную «журналистку» прочь, а наоборот: как будто отмякла, оперлась на швабру, заговорила негромко, но охотно:

– Про Марата, небось, спрашивать будешь? А не скажу ничего плохого. Хороший мальчик. Сын там или не сын он, то дело темное, да и какая разница. А мальчик хороший, работящий. И нос не дерет, как некоторые. И в гримерке не свинячит, и бутылок по углам не копит. Только…

– Только – что?

– Да журналистская ваша братия. – вздохнув, тетка покрутила головой, не то укоризненно, не то сокрушаясь о чем-то. – Зря он вас привечает. Сын, не сын. Он же не сам это все начал, все журналисты. Михал Михалыча покойного годовщина подходила, явился этот, из областной газеты, говорит, юбилейный материал готовим. И к Маратику сразу. Уж откуда узнал, неведомо.

– Узнал – что?

– Ну так… – по моложавому, совсем не пенсионерскому лицу пробежала хитроватая усмешка. – Когда тот после института театрального на просмотр прибыл, все ахнули. Ведь один в один – Шумилин покойный. Только молодой… Рот, правда, материн. И брови, – добавила она с непонятным вздохом.

– Она ведь тоже в театре работала?

– Служила, – строго поправила уборщица. – Это на стройке работают. А в театре – служат.

– Как в армии?

Женщина, похоже, и не думала, что это шутка, ответила совершенно серьезно:

– Как в армии, как в милиции, как… да хоть как в церкви. И ничего смешного!

– Ладно-ладно, я же не спорю. Так она в театре служила?

– Служила. Только давно уже.

Арина поднажала слегка:

– То есть чисто теоретически Марат вполне мог оказаться сыном Шумилина?

– Ну свечку-то никто не держал, но ведь похож-то как! Шумилин-то покойный не монашествовал. Так ведь тут… – синяя, посветлее халата, перчатка сделала неопределенное движение, истолкованное Ариной как «обычное дело».

– А жена его как на это смотрела?

– Кто ее знает. Скандалов не устраивала, улыбалась. Да и Михал Михалыч старался, чтоб не на виду. Доподлинно-то кто знает? Его не спросишь, а дамы, – тетка со шваброй так и сказала – дамы! – молчат. Не то что как с некоторыми: в телевизор глянешь, ужас. Только похоронят, откуда ни возьмись то одна, то другая: у меня с ним любовь была! Нет, это у меня с ним любовь была, а ты брешешь, шалава подзаборная!

Тетка очень похоже изобразила героинь многочисленных ток-шоу, вполне регулярно скандалящих вокруг покойных знаменитостей. И чем знаменитее покойник, тем дольше продолжаются пляски вокруг него. Тянут прославленных покойников каждая к себе – как одеяло. Как будто славу можно присвоить. Как на фотографиях жанра «я и Эйфелева башня»: она крута, и раз я рядом – я тоже крут. Или дело не в знаменитости, а в потенциальном наследстве? Или еще в чем-то?

Но синяя тетка была права, и Арина согласно кивнула:

– И вправду, даже я помню, про Шумилина ведь никто не рвался откровенничать.

– А я так скажу, – сурово заявила вдруг уборщица. – Коли мужик погуливает – это полбеды, у них натура такая кобелиная, и ничего особенного. А вот если он бабам своим уважения внушить не может – тут-то самые кранты и есть. А Михал Михалыча все уважали. Потому и роток у каждой на замке. Негоже покойника туда-сюда перетягивать, меряться, кого больше любил. Он со своей Кариной всю жизнь прожил. Значит, ее и любил. И точка.

– Но Марат…

Тетка покачала головой:

– Он сперва тоже ни словечка, ни полсловечка. Хотя, говорят, когда еще мальцом был, Михал Михалыч его привечал. Признавал то есть. Но как Марата на службу-то приняли, он… нет, ничего. У портрета-то в фойе, Михал Михалыч там почти в середке, стоял иногда, но ни про какое родство не заикался. Это уж после той статьи юбилейной понеслась звезда по кочкам. Как стали Марата всякие щелкоперы туда-сюда склонять, он и полетел без берегов. Признание ему понадобилось. Сын, дескать, и вся недолга. Скока лет не надобилось, а тут попала вожжа под хвост.

– Может, это потому, что он без отца рос? Вот мальчику теперь и хочется…

– Может, – вздохнула уборщица. – Только я думаю, не в матери ли дело? Пока жива была, он и не высовывался. Может, она ему перед смертью что-то рассказала?

Арина усмехнулась:

– А то он сам не задумывался? В малолетстве его Шумилин опекал, в зеркале опять же что Марат видит? Может, просто так совпало? Мать умерла, а тут этот журналист со своей юбилейной статьей.

– Может, и так. Марат-то хороший ведь мальчик, вот нынешняя дурь повыветрится, авось…

– У него с Ниной Игоревной какие отношения были?

– С Ниной? – уборщица посмотрела на Арину с подозрением и даже опаской. – Да никаких. Ну… по работе, конечно…

– Вы сами-то ее хорошо знаете? То есть… – Арина не договорила «то есть знали».

Но, должно быть, о смерти костюмерши тетка в синем халате была уже осведомлена, потому что вдруг заговорила свободнее:

– Это вы про то, что она руки на себя наложила? И вам теперь надо спросить тех, кто… знакомых, в общем.

– Вроде того, – кивнула Арина.

Подумав недолго, тетка махнула рукой:

– Кто я такая, чтоб хорошо ее знать. Подумаешь, уборщица. А она ж царица и королева! И то сказать, есть с чего нос задирать. Я тоже не пальцем деланная, понимаю, кто чего стоит.

– Она нос задирала?

– Да нет, простите, это я так. Ну накричит, бывало, так за дело же. Ей ведь тоже несладко приходилось. Вон как давеча ее Глеб-то Измайлович… – она прижала ладошкой рот, заозиралась испуганно.

– Молоточкин? Худрук? Ругал ее?

Уборщица еще раз огляделась, но никого не увидев, зашептала:

– Ой, ругал – не то слово, в пух и в щепки разнос устроил. Уволить грозился. Платье Нина подпалила. Не то отвлек кто-то, не то сама… голова-то уж не та, не молоденькая. А платье-то самой Марии Руденко! Молоточкин-то уж так радовался, когда она к нам сюда явилась. Родня у нее тут, что ли, или еще что, не знаю. На год приехала, так Глеб Измайлович прямо как по небу летал. «Старую даму» специально под нее поставил. Ну то есть возобновил. Раньше-то Карпова играла, а нынче и некому. Вот актриса! Ее и с Раневской сравнивали – и наша не хуже, все так говорили, хотите верьте, хотите нет.

– Почему ж не поверю, поверю, – Арина улыбнулась так, словно встретила старого знакомого. – Я ее видела. И не раз. Насчет Раневской – это, пожалуй, всего лишь попытка определить незнакомое через известное, сходства в них немного было. Но Любовь Сергеевна актриса была великая, это бесспорно.

– Ну тогда сама знаешь. Когда Любовь-то Сергеевна умерла, «Старую-то даму» с репертуара, конечно, сняли, потому как – ну кому Клару-то играть? Кишка тонка. А Руденко… ну она совсем другое играет, ну и помоложе она, вроде как Клара его еще любит даже, но тоже… сильно выходит.

Память наконец соизволила приоткрыть свои подвалы. Арина не слишком хорошо – скорее даже плохо – знала сегодняшний актерский топ, но Марию Руденко все-таки вспомнила. Что ж, действительно сильная актриса. Сколько ей? Сорок? Или уже под полтинник? Или наоборот – слегка за тридцать? Ай, неважно, главное – играть умеет.

– Не молода ли Руденко для Клары-то?

– Ну так грим-то на что? Это в семьдесят двадцатилетку нелегко изобразить, а наоборот, если умеешь, чего ж не сыграть.