Кресло под посетительницей было непростое. Очень мягкое, очень удобное, оно буквально заставляло расслабиться, отпустить все зажимы, размякнуть. Некоторые пациенты присаживались на краешек – неуверенность. Некоторые разваливались по-барски – я клиент, ты обслуга, давай, отрабатывай. Эта села, как сидят на торжественных приемах: не на краешке, как воробышек, но и не глубоко, спина прямая, плечи тоже, руки сложены на колене. Не скрученная пружина, но и не медуза бесформенная. Только пальцы… пальцы-то подрагивают… Но голос не дрожит, ясный, почти спокойный. Почти.

– У вас на странице написано, что можно… анонимно.

– Разумеется. Но вы все-таки представьтесь. Нам же придется общаться, а вовсе без имен это делать не слишком удобно. Выберите какое-нибудь имя, – теперь нужно ободряюще улыбнуться, не нарочито, самым краешком губ. – Ну… Меня зовут…

– Меня зовут… – послушно повторила она и замялась ненадолго. – Меня зовут Карина.

Молодец какая, быстро себя в руки взяла. Или наоборот – отпустила. Приняла предложенные правила. Такую нетрудно будет вести куда следует. Хотя ты пока и сам не знаешь, куда это – куда следует. Ты и заметил-то эту даму почти случайно. И вот она здесь, слава современным технологиям. Как устроена контекстная реклама – или как все это вот правильно называется? – ты понимал не слишком хорошо. Но – достаточно. Она здесь. И, как в том фильме, это может стать началом прекрасной дружбы. Посмотрим.

– Карина… – повторяешь ты, покатав имя на языке. Да, ей подходит.

– Можно я вас буду называть Михаил Михайлович?

Михаил Михайлович, значит? Это не просто «тепло, еще теплее», это уже почти «горячо». Но – ты ведь не только улыбку тренировал, голос тоже много значит, может, еще и больше, чем мимика. Сейчас он должен почти журчать, мягко, умиротворяюще:

– Разумеется. Если вам так удобнее и спокойнее, пожалуйста. Что вас тревожит?

– Почему… почему вы решили, что меня что-то тревожит? Я не сумасшедшая!

Ты смеешься. Мягко, дружелюбно, почти заговорщицки. Подумав про себя, что к этому смеху только подмигивания не хватало. Но подмигивать – это уже грубость. А грубость отталкивает.

– Помилуйте! Если человека ничего не тревожит, он, простите, покойник. Нет, ну бывают еще будды, но, по правде говоря, я в своей жизни ни одного не встречал. Каждого живого человека что-то да царапает. Это, собственно, основное свойство живых – беспокоиться. Только покойники потому так и называются, что им уже все равно.

– Да! – восклицание почти поднимает посетительницу из кресла, но его мягкие кожаные объятья сильнее, и она остается сидеть. – Если он беспокоится, значит, он жив!

Заявление звучало несколько странно, но… пусть так.

– Так что же вас тревожит?

– Не меня! Нет… то есть… меня, но… все так сложно… боюсь, я не умею объяснять.

– Ничего, мы ведь никуда не торопимся.

– Я раньше посещала другого специалиста, он всегда смотрел на часы. У него возле двери висели – громадные такие, мне их тоже было видно.

– Вам это мешало?

– Это было давно, – равнодушно говорит она. – Мешало? Не знаю. Вроде бы нет. Все же наладилось. Но сейчас… опять…

– Сейчас, вы же видите, никаких громадных часов возле вас нет. И не громадных тоже.

– Он мне тогда вроде бы помог. Хоть и смотрел на часы. Легче стало. А вы мне сможете помочь?

– Так что вас тревожит?

– Он мне снится каждую ночь!

Ясно было, что снится ей отнюдь не специалист с огромными часами. Кто? Да, видимо, Михаил Михайлович и снится, тоже мне, бином Ньютона. Но – осторожно, ни в коем случае не нажимать:

– И эти сны вам… мешают?

– Нет! Что вы! Он всегда мне снился, – она улыбнулась и стала похожа на девочку.

– Значит, что-то изменилось в ваших снах?

– Он просит, чтобы я ему помогла! А я… не могу.

– Это вас мучает?

– Это невыносимо!

Ты колеблешься. Сейчас очень легко ошибиться. Но никуда не денешься: останавливаться даже в точке равновесия опасно, а сейчас и вовсе. Так легко ошибиться…

– Вы хотели бы, чтобы эти сны прекратились? – ты сделал ударение на «хотели бы», а не на «прекратились», но она все равно вздрогнула, словно ты ее ударил. Лицо опять стало вдруг детским, но теперь его искажала горькая обида – как?! Да, как в детстве: обманули дурака на четыре кулака! Ничего, все еще можно исправить.

– Вам нравятся ваши сны?

– Конечно! – обида ушла, лицо стало почти мечтательным. – Только… – короткий вздох больше похож на всхлип, чем на вздох. – Я не могу так! Разве мне хочется чего-то дурного? Я всего лишь хотела, чтобы он был со мной!

– Ничего дурного в таком желании нет. Но вы можете научиться жить сейчас.

– Я не хочу! Как вы не понимаете?!

– Вы… не хотите жить?

– Я не хочу жить без него! Не могу и не хочу! Я просто хочу, чтобы он был со мной! Чтобы он вернулся! Чтобы он был со мной! Как вы не понимаете!

– Кажется, понимаю. Что ж, давайте работать.

– Вы… Вы мне поможете?

– Вы сами себе поможете.

Расплачиваясь за сеанс – ты берешь недешево – она глядела так, словно готова отдать еще в десять, в сто раз больше! В тысячу!

Любопытный экземпляр. Очень любопытный. Такие примиряли с поднадоевшей работой. Ну и деньги. конечно.

Зданию областного драмтеатра недавно исполнилось полтора века. Выстроенное в псевдорусском стиле оно смотрелось меньше, чем было на самом деле и смахивало на игрушечный теремок: красный кирпич, белые, ежегодно подновляемые карнизы, контрфорсы, пилястры и наличники, фигурные стрельчатые окошки – давай. Сивка-бурка, прыгай, только угадай, за каким – царевна. В общем, сплошное «В гостях у сказки». Арине иногда думалось, что такой веселый теремок больше подошел бы ТЮЗу, чем драмтеатру. Но областной ТЮЗ занимал как раз скучный серый «куб» эпохи советского конструктивизма, даже деревьев рядом не поместилось, слишком узкая улица, сплошной асфальт. Красно-белый же теремок был окружен небольшим сквериком. В июне тут проводились Пушкинские чтения, осенью фестивали юных художников и музыкантов. Сейчас в скверике мелькали лишь мамочки с колясками да два-три пацана на роликах и самокатах.

У служебного входа дремал дедок в овчинной жилетке, из-под которой сверкал ярко-синий «норвежский» свитер с ослепительно белыми оленями. Арина удивилась: как дедуле не жарко? Впрочем, изнутри театрального здания тянуло холодком. А вахтер сидит тут без движения, так, пожалуй, и в июльский полдень замерзнешь.

Бейджика у деда не имелось. Только на стене над столом – табличка «Ответственный дежурный». На вставленной в прорезь таблички картонке витиеватой, но разборчивой прописью значилось: Кузьма Демьянович Прутков. Арина сразу подумала, что в паспорте у дедули наверняка стоит что-нибудь вроде Петра Иваныча Кузнецова. Потому что не могут же живого человека – в двадцать первом веке! – звать Кузьмой Демьянычем, да еще и Прутковым! Наверное, завтра на картонке будет красоваться «Джордж Старк». Или вовсе «Гумберт Гумберт». Театр! И дедуля – не какой-то там вахтер, а страж храма искусств!

На Арину страж воззрился не столько сурово, сколько выжидающе. Следовательское удостоверение его удовлетворило абсолютно. Так и не проронив ни слова, дедуля мотнул головой – проходи, мол.

Коридор за его спиной казался не то пещерой людоеда, не то частью древнего замка: сумрачно и темные провалы во все стороны. Тут лестница, тут еще коридорчик, там опять лестница, только уже вниз. Поплутав немного по страшноватому лабиринту, Арина уже почти решила вернуться к служебному входу, потребовать у «Кузьмы Пруткова» хоть каких-нибудь инструкций на предмет обнаружения внутри театра живых людей. Остановил ее глас с небес. Ну, по крайней мере откуда-то сверху, с очередной боковой лесенки:

– И ходют, и ходют. Чего ходют, спрашивается? Тебе кого надо? – строго вопросила тетка в синем халате с ведром и шваброй наперевес Совершенно обыкновенная на первый взгляд, но кто их тут поймет. Сейчас стукнет шваброй, обернется злобным людоедом. Или прекрасной юной пленницей людоеда.