К ЧИТАТЕЛЮ

Не скрою, четвёртая книга складывалась труднее, чем первые три. Во-первых, я «слишком хорошо» научился писать, наработал собственные художественные приёмы, и увеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому, трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии – дырка от бублика. Ведь удел поэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо измениться сначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это – не скажу с уверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становилась всё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовали острее, – по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да и способен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение – это жизнь! И если я «топтался» – значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, и читать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.

Александр Сорокин

ОНА МОЛЧИТ

Люблю её, большую, малую,

зову её: Святая Русь.

Никто у сердца не украл её –

ни швед, ни немец, ни француз.

И наши бравые правители,

и диссиденты-крикуны

проходят – только их и видели –

её не тронув тишины.

Она молчит, и в том молчании

так много смысла и огня,

как искренности – в покаянии,

и прегрешений – у меня…

ШЁЛ СНЕГ

Шёл снег…

Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,

хотя не мог расстаться с небом –

таким же призрачным и белым.

Казалось, что из черной жижи,

как от бессилия былого,

он поднимался выше, выше

и возвращался снова, снова…

Дыханьем вести небывалой

(а люди думали – напрасно)

будил он этот мир усталый

и намекал, пока бессвязно,

на тот исконный неуют,

где, как солдаты у дороги,

не брезгуя соседством, пьют

и люди, и зверьё, и боги.

В МЕТРО

Он идёт по переходам

и не ропщет на судьбу,

и зовёт своим народом

эту хмурую толпу.

Озирается в вагоне

беззащитно, как слепой,

замирает на перроне,

что-то слыша над собой,

что-то слыша надо всеми,

что никто не слышит тут.

На бумаге – будет время –

эти звуки оживут.

Он их чарочкой помянет

и, быть может, не одной,

но едва ли легче станет

жить под солнцем и луной.

Кто же он, откуда родом?

Уж не я ли это сам

восхожу по переходам

из подземки к небесам!

На простор из клети душной

вырываюсь, сам не свой,

забывая мир окружный

с его славой и молвой.

И подземное – земное

раздвигает берега…

Видно, нет тому покоя,

кто пришёл издалека.

ЭЛЕГИЯ

Виктору Гаврилину

На празднике чумы присядем у стола,

стыдливость и любовь – всё, чем душа богата.

Развесистая ложь отчизну оплела,

но не по вкусу нам ворованное злато.

О славе помолчим – уже не те года,

за тихие труды отыщется награда:

о веке золотом напомнит красота

нечаянной строки, и большего не надо.

Развесистая ложь отчизну оплела

уже не в первый раз – а всё раздолье снится,

где золотом горят над полем купола

и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…

В ЭТОМ МЕСЯЦЕ

Разрываются почки на ветках

худосочных московских берёз!

В этом месяце радостей редких,

снов бескрылых и мыслей вразброс

их слепое любовное рвенье,

их наивная вера в рассвет

пошатнули моё недоверье

к непростительной власти примет.

Может быть, это только начало

непростого, иного пути?

Пусть разлука нам в дверь постучала, –

«До свиданья, – скажу. – И прости».

Иногда и чужая забота

может стать неподдельно родной,

только есть неизменное что-то,

что владеет тобою и мной.

И, наверное, нам только снится

непредвиденный, новый разлад,

и берёзам я рад поклониться,

унося их сочувственный взгляд.

И тебя вспоминая попутно,

неожиданно осознаю,

что улыбку весеннего утра

принял я за улыбку твою.

БЕЗ ЛЮБВИ

Что без любви набухший куст сирени –

всего лишь ветка меж других ветвей,

и по двору блуждающие тени

не оживит ходульный соловей.

Не пробежит внезапно дрожь по коже

от залетевшей в форточку звезды,

и в сватовстве рассветной суеты

не станет день нарядней и моложе.

И не уймёт сердечную простуду

случайной рифмы отзвук холостой…

Как без любви на этом свете буду

я говорить о радости простой?

СОН

И куда иду я, зрячий,

а присмотришься – слепой?

И за мною люд бродячий

той же следует тропой.

Я сказал тропой – однако

нет здесь никакой тропы,

лишь бездомная собака

воет на луну судьбы.

Ни оврага, ни пригорка,

ни худого деревца –

ровный, тусклый свет и только

даль без края и лица.

В этой местности миражной,

до того она пуста,

не отыщешь места даже

для могилы и креста.

То-то черти посмеются,

не таков ли Страшный Суд:

опоздать и не проснуться,

и навек остаться тут?!

КОГДА НЕ ПРИХОДИТ ПОДМОГА

Когда не приходит подмога,

не брошусь с тоски из окна,

решив, что прямая дорога

сквозь звёздное небо видна.

И так мы не раз пропадали

от пули, от водки, в петле,

но петь в кабале и опале

умели на этой земле.

И стыдно, сдружившись с бедою,

в чужом, безответном краю

выклянчивать лучшую долю,

оплакивать радость свою.

И совестно, да и не ново,

в зазнайки и выскочки лезть

тому, кто на русское слово

поставил и совесть, и честь.

И я не нарушу обета,

не важно, что там впереди,

вот только б дожить до рассвета

и ночь эту вброд перейти…

БЕССМЕРТНИК

Бессмертник мой, пускай темно, пускай!

Неприхотливый, радужный цветок,

хотя бы раз под вечер намекай:

никто из нас в труде не одинок.

Кусочек солнца в розовых лучах,

с каких незнамо сорванный полей,

ты на столе засох, но не зачах,

и о поре цветенья не жалей.

И я мудрей, спокойней, тише стал,

и мне размах и пышность не к лицу.

Я всё в себе расставлю по местам,

когда вернусь к Небесному Отцу.

СУДЬБА

И, даже крадучись по краю,

В невозвращенца, в беглеца

И в эмиграцию играю.

И доиграю до конца.