— Этот драгоценный театр и твой тоже, — напомнила я ей.

— Дорогая, ничто не драгоценно настолько, что я не заплачу кому-то другому за уборку, — она подняла свои туфли на каблуках. — Даже эти малышки, у них есть кто-то, кто позаботится о них, когда они потрутся.

Она встала и похлопала меня по плечу.

— Кроме того, они профессионалы, — она взглянула на часы. — И уже должны быть снаружи.

Я положила руку на бедро, в другой все еще держа метлу.

— Ты вызвала уборщиков, хотя я и сказала, что хочу сделать все сама?

— Конечно, — ответила Джоанна, забирая у меня метлу. — Потому что знала, что ты согласишься. Я просто не ожидала, что это произойдет так быстро.

Она помахала рукой уборщикам, которые вошли через вестибюль.

— Ты же знаешь, что я не простофиля, — сказал я ей, когда она выталкивала меня из театра. — И я могла бы сделать все сама. У меня есть своя система.

— Я знаю, милая, — сказала Джоанна, ловя такси. — И ты сможешь рассказать мне о ней за устрицами и шампанским.

***

Только когда мы устроились в кабинке, я поняла, что речь идет о чем-то большем, чем просто то, как заставить кого-то другого убирать театр.

— Что на счет следующей постановки? — спросила Джоанна после того, как мы сделали заказ.

Проклятие. Я знала, что это случится. Джоанна была более чем терпелива — не то, в чем она была сильна — и мне нечего было ей дать.

Я опустил голову на скатерть.

— Не делай этого, — сказала она. — У тебя грязь на лбу, ты все испортишь. Это приличное заведение, помнишь?

— У меня всегда грязь на лбу, — напомнила я ей. — Почему мы не пошли туда, где у других людей тоже грязь на лбу? Как мы обычно делаем.

— Потому что, — Джоанна положила салфетку на колени. — Мои родители ясно дали понять, что для того, чтобы продолжать иметь доступ к моему трастовому фонду — тому, который платит за наш театр — я должна время от времени делать подобающие светскому обществу вещи. Сегодня это означает есть дорогущие устрицы и шампанское, счет за ужин предоставить моему отцу, а также удостовериться, что снимки попадут в интернет. Скоро кто-то придет, чтобы сфотографировать меня.

В то время как большинство людей посчитали бы шампанское и устрицы в модном ресторане с белыми скатертями примером лучшей жизни, я старалась избегать подобных мест. Я предпочитала забегаловки, захудалые закусочные и места, где полы были покрыты арахисовой скорлупой. Где никто не будет фотографироваться для светской хроники.

Потому что именно в таких местах я провела большую часть своей юности. Они были дорогие и элитные, такими, как любили мои родители. Но я никогда не вписывалась в них. Я всегда чувствовала себя там не в своей тарелке, даже когда на мне не было комбинезона и без грязи на лбу. К счастью, с Джоанной все было не так плохо. Она ненавидела эту атмосферу так же сильно, как и я, но не могла избежать ее так, как я. У нее были обязательства, и я знаю, что они стали бы менее невыносимыми, если я могла выполнить некоторые из них вместе с ней.

— А не подмочит ли твой светский авторитет, если ты сфотографируешься с кем-то, одетым как трубочист?

— О, милая, — Джоанна положила свою руку на мою. — Ты же знаешь, что тебя не будет на фотографии.

Она говорила так не для того, чтобы обидеть. Это было правдой, и я была благодарна за нее — я предпочитала оставаться вне поля зрения. Именно Джоанне нужно было попасть на страницу светской хроники. Ее спутника можно было бы «засветить» там только в том случае, если бы он был подходящим молодым человеком, о котором люди могли бы сплетничать. И я не сомневалась, что ее родители надеялись на появление подобных снимков в ближайшем будущем.

Я надеялась, что при этом они не затаили дыхание. Джоанна могла появляться на мероприятиях и благотворительных аукционах, но она провела черту в браке, организованном ее семьей. Хотя я сомневалась, что они усвоили урок с того момента, когда в последний раз пытались это сделать. Богатые люди всегда считали себя скорее исключением, чем правилом. Даже с собственными детьми.

— Кроме того, — сказала Джоанна, сделав глоток шампанского. — Если они снимут тебя, ты сможешь отправить его своим родителям. Они будут так гордиться.

— Только не в этой одежде, — напомнила я ей.

Одежда была одним из многих источников разногласий между моими родителями и мной. Они не возражали против моего желания носить все черное. Черный «очень стройнит», как всегда говорила моя мама, хотя, если бы моя тощая задница стала еще тоньше, я бы, вероятно, исчезла. Но она тоже предпочитала видеть меня в дизайнерской одежде, а не в том, что я находила в комиссионках или в Target. «Ты выглядишь как оборванка», — сказала она мне однажды. И это была правда. Меня никогда не привлекала та непринужденная элегантность, в которой так преуспели мои мама и сестра. Даже в дизайнерской одежде я чувствовала себя не в своей тарелке. Мама умоляла меня носить контактные линзы или укладывать волосы определенным образом, но я предпочитала свои большие, громоздкие очки и простую стрижку. Было странно одеваться по-другому. Я не чувствовала себя собой.

Я просто хотела отойти на задний план. Меньше всего мне хотелось думать о том, как я выгляжу. Вот почему у меня было мало одежды и вся она была черного цвета. Мне не нужно было думать о том, что на мне надето. Я могла бы сосредоточить всю свою творческую энергию на работе.

— Ну да, — Джоанна дала мне еще один шанс. — Но мне нравится твой стиль. Он уникален. Очень в твоем духе.

— Хотелось бы мне, чтобы моя семья чувствовала тоже самое, — сказала я, положив на колени салфетку, когда принесли еду. — Ты вообще любишь устрицы? — спросила я у нее, когда их поставили перед ней.

— Конечно же, нет, — сказала она, придвигая их ближе ко мне. — Но они хорошо смотрятся на снимках, и это то, что мы можем съесть быстро, чтобы успеть уйти отсюда до воскресного завтрака. Последнее, чего мне хочется, — это столкнуться с некоторыми из наших бывших одноклассников.

Я молча кивнула. В этом-то и была проблема с появлением в подобных местах. Джоанне нужно было фотографироваться в ресторанах, где собиралась так нужная ей публика, но она старалась по возможности избегать ее. Это были те же самые люди, которые в средней школе превратили мою жизнь в сущий ад — люди, которых я была бы более чем счастлива оставить позади.

Если бы мы не были осторожны, то попали бы в петлю светской беседы и пассивно- агрессивных комплиментов с людьми, которых мы обе старались избегать как можно дольше. Люди, которые до сих пор считали все эти «театральные штучки» нашим странным хобби. Что-то, что мы в конечном итоге переросли. И они, вероятно, все слышали какую-то версию истории о том, как я стала в немилости у своей семьи. Что я изменила свое имя. Что мы редко разговаривали. В то время это был небольшой скандал, но мои родители умудрялись избегать разговоров об этом — обо мне — и всегда были новые драмы, о которых стоило беспокоиться. Но одно мое присутствие в таком месте, как это, может снова запустить их, если я не буду осторожна.

— Но вернемся к нашей задаче.

Джоанна забарабанила наманикюренными пальцами по белой скатерти.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты определилась по поводу следующего представления.

Я заерзала на стуле.

— Риган, — упрекнула Джоанна.

Я подняла руки в знак капитуляции.

— Знаю, знаю. Я хуже всех.

— Нет, это не так, это и расстраивает, — она долго смотрела на меня. — Это совсем на тебя не похоже. Ты всегда полна идей.

Несмотря на грязный лоб, я снова опустила голову на стол.

— Кажется, я потеряла хватку, — сказал я несчастным голосом.

— Это смешно, — резко сказала она. — Ты же знаешь, я не верю в творческие блоки.

Джоанна никогда не стеснялась в выражениях. Обычно я ценила ее честность, но сейчас чувствовала себя немного уязвимой и хотела немного сочувствия и понимания. Но если бы я этого хотела, то никогда не стала бы вести бизнес с Джоанной. Она была не милой. Она была самой строгой.