Если бы так…

Рот у него закрывается и открывается. Он тоже разворачивается и без единого слова уходит, оставляя меня одну. Оттого что он отвернулся от меня, что так смотрел и ничего не сказал… мне намного больнее, чем я могла предположить.

По спине течет пот, волоски на затылке липнут к коже. Я целую вечность стою столбом под жгучим солнцем, глядя на дверь, но в ней так никто и не появляется. Наконец мне удается один за другим отлепить затекшие пальцы от руля. Со стороны ладони они красные, с вмятинами от ручек. Поморщившись, я слезаю с велосипеда, чтобы докатить его до стены дома. Вообще-то я собираюсь прислонить его там аккуратно, ведь все такое новое, но в последнюю секунду просто швыряю его, потому что все это для меня ничего не значит. Потому что от этого становится легче! Потому что тишины мне больше не вынести, как и громкого биения сердца, что сопровождает меня повсюду, как фоновая музыка. Велосипед ударяется о стену, скользит вниз и, громко сигналя звонком, с грохотом валится на землю. Я расправляю напряженные плечи, ощущая в них каждую мышцу, и захожу в дом.

Нужно было пойти наверх, в свою комнату, но вместо этого ноги несут меня на кухню. Мне нечем дышать, воздух в доме словно сгустился.

Шаги мои делаются все более мелкими и робкими. Обхватываю себя руками, губы плотно сжаты. Через мгновение я уже стою в дверном проеме кухни, вижу родителей и чувствую, как накатывает дурнота. Мама сидит на одном из кухонных стульев кремового цвета за новым круглым деревянным столиком. Тело ее сотрясается, она вся дрожит. Она опирается на деревянную столешницу локтями, те уже совсем красные, руки отчасти закрывают лицо, губы искривлены, и я вижу, как по лицу ее наперегонки бегут слезы и, спрыгивая с подбородка, приземляются на стол. Волосы у нее выбились из косы, лямка топика сползла с плеча. В этой картинке так много неправильного, что я даже не знаю, с чего начать. Папа пытается поддержать ее, обхватив, гладит по спине и голове. Он белый как мел, но лицо не выдает никаких чувств.

Пространство один за другим заполняют громкие всхлипы, отражаются от стен и множатся до бесконечности. Кухню заливает солнце, и я думаю, не издевается ли оно над нами.

Я хочу шагнуть вперед, хочу обнять маму и попросить прощения, но замираю на месте. Я не двигаюсь, потому что меня настигает взгляд отца. Этот взгляд, он такой же, как у меня. Такой же когда-то был и у Иззи.

Он резко встает, его стул падает, грохоча по кафельному полу, а без папиной поддержки теряет равновесие и мама. Она пошатывается. В три больших быстрых шага он оказывается рядом со мной, кричит что-то мне в лицо, а затем поднимает руку. Я, вздрогнув, отшатываюсь назад. Мне страшно. У меня перехватывает дыхание.

Взгляд его полон боли. Он борется с собой. Я выдерживаю его взгляд, и на какое-то мгновение мне даже хочется, чтобы он ударил.

Но он этого не делает. Вместо этого он возвращается, стукнувшись о стол, непрерывно проводя рукой по волосам и лицу, встречает печальный, тусклый взгляд мамы. Я слышу, как он плачет. Впервые в жизни я слышу, как он плачет. Он не позволил себе этого даже на похоронах Иззи или когда ему сказали, что Иззи не выжила. Так, словно в нем окончательно что-то сломалось, и я знаю, что виной этому я.

Он опускается к маме, они поддерживают друг друга.

Мы все что-то потеряли, очевидно, намного больше, чем можем выразить словами. В отличие от них я к тому же потеряла опору – то, что у них по-прежнему есть. Я – третье колесо, лишнее для велосипеда и недостаточное для машины. Я – лед в Антарктиде, песок в пустыне, я – солнце на Карибах, дерево в лесу и клевер в траве, я что-то, что уже есть и без меня.

Я им не нужна.

– Прекрати! Ты жульничаешь! – гремит голос Макса из маленькой общей комнаты отдыха.

– Я тебя просто под орех разделал! – смеется над ним во все горло Йош, а я тяжело вздыхаю, потому что знаю, что сейчас будет.

– Дубина стоеросовая!

Когда я вхожу в нашу гостиную, Макс уже набросился на Йоша, а у того слезы текут от смеха. Совершенно квадратный Йош прижат к полу Максом, у которого по-прежнему все ребра сосчитать можно.

– Все из-за этого идиотского банана! Так нечестно! – Макс кипит от ярости, лицо у него такое же огненно-красное, как и волосы.

– А ну-ка успокойтесь! В такой обстановке никто не сможет спокойно собрать вещи – да даже просто думать о чем-то невозможно. Отпусти его, Макс. Ты прекрасно знаешь, что в «Марио Карт» не пожульничаешь.

Эта парочка частенько создает мне массу проблем.

– Ни один человек не может сбросить так много бананов! – кричит Макс, в последний раз придавливая к полу Йоша, у которого от смеха начинается приступ кашля.

– Кроме тебя, ни один человек не ездит так часто по этим чертовым бананам!

Йош обожает злить и провоцировать Макса. И все-таки эти двое – лучшие друзья. Ведь, с тех пор как они здесь, им приходится сражаться с одинаковой проблемой. С самим собой. И так здесь, в «Святой Анне», у всех.

– Тупица, – тихо шепчет Макс, но, когда выпрямляется во весь рост, на губах у него уже подрагивает улыбка. Они по-турецки сидят перед телевизором и – вот черт! – теперь обращают внимание на меня.

– А ты что, уже собираешь вещи? – Макс морщит лоб, а Йош прищуривает глаза. Супер! Нет, ну правда.

– Ты в курсе, что лагерь только через две недели?

– Спасибо, Йош! Спасибо! Без тебя я бы пропал! – Скрещиваю руки на груди.

– Это ирония, да? Что-то я сомневаюсь. Ты посылаешь неоднозначные сигналы!

– Да, черт побери, это ирония! Я знаю, когда откроется лагерь. Мне сейчас просто нечем заняться, ясно?

– И незачем сразу так психовать! – Йош, защищаясь, поднимает руки, а Макс втягивает голову в плечи. Я делаю вдох и тихо выдыхаю.

– Сорри, парни. Я не хотел.

Оба кивают, но у Йоша при этом такой пронзительный взгляд, что у меня мурашки по коже. Вообще-то тема «лагерь» – табу. Всегда, кроме периода подготовки к его открытию. И тогда время тянется для меня слишком медленно. Какое-то сумасшествие.

Я без дальнейших слов разворачиваюсь и иду в свою комнату. На этот раз закрываю дверь, предоставляя этих двоих их мариокартовской судьбе.

Еще две недели. Знаю! И знаю, почему уже сейчас собираю вещи, просто не хочу этого признавать. Засунув руки в карманы драных джинсов, я прислоняюсь к тонкой деревянной двери комнаты и осматриваюсь. Примерно шесть лет назад я ненавидел это место больше всего на свете – а сейчас? Сейчас мне страшно покидать его. Я привык даже к маленькой кровати и дурацкой наклонной стенке над ней, о которую регулярно стукаюсь головой. К холодному полу, к маленькому окну, к тому, что здесь слишком мало места, к моему персональному хаосу. Потому что это мое.

Чертыхаясь, я прихожу в движение и снова выбрасываю из дорожной сумки все шмотки. Они, как и книга, оказываются на полу. Пустую сумку я швыряю в сторону шкафа, вещи на полу ногами отпихиваю в сторону.

Мне ужасно хочется кричать. Но если я сегодня начну, то сомневаюсь, что когда-нибудь закончу. Что делать, если ты нашел свой дом там, где жить никогда не хотел? Что происходит, если теперь ты хочешь остаться там, откуда хотел поскорее сбежать? Что, если ничего тут не изменишь?

Они игнорируют меня. Возможно, потому, что иначе не могут, возможно, потому, что им слишком больно. Возможно. В этом слове заключено так много и так мало. Оно может значить все и ничего. Возможно – это немного надежды и немного отчаяния.

Лежа на полу с Мо на животе и уперев взгляд в белый потолок, я задаюсь вопросом: может, они все время так и думали? Будто я игнорирую их, потому что молчу. Но нет, это разные вещи. Я по-другому не могу. Мой голос в плену, как и я сама. Нет, это не одно и то же.