Тимофей Ильич ругался с Кунлелю, говорил, что таких зверей никогда не видел, он не нашёл на острове больше ни одного стада, кроме этого. Белых медведей, носорогов нашёл, моржей, громадных лохматых то ли козлов, то ли быков с витыми рогами, олени есть, леммингов тьма тьмущая, а зверюги эти медлительные и огромные - только в этой долине, только шесть.
Он не говорил Ване об этом. Что толку причитать, такая жизнь, без охоты человеку не прожить.
Ваня лежал под ворохом шкур. Трещал огонь. Дым полз в отверстие в потолке. Летел снег.
- Здесь, на краю света, Ваня, людей нет. Звери и птицы не пуганные. Припасы все так и лежали, как оставил Кунлелю. Он и в этот раз готовит запас, который оставит в землянке. А я и не помню, как сюда добрался, как вы меня тащили. Представляешь, всё это время я малым с отцом в санях катался, н-да... А отца-то давно уж нет.
- И у меня нет отца, и мамы нет, - прошептал Ваня.
И опять провалился в забытьё.
Дня три мела метель. Тонны снега обрушивались на долину, ветром сметало снег с вершин вниз. Землянку занесло по самую макушку, ко входу вёл глубокий лаз, который прокапывали каждое утро. Собаки спали в доме, так теплее.
Утром стадо зверей по-прежнему паслось поблизости, не обращая внимания на идущих вереницей людей с копьями и луками. Оттеплило, валил стеной снег, оседая на скалы, на головы, спины зверей, и стадо походило на идущие медленно снежные горы. Пять взрослых мамонтов, двое детёнышей. Один, самый лохматый и огромный, хромал и пасся поодаль. "Малым упал со скалы", - думал Кунлелю. Глядя на хромого зверя, он видел детёныша, отставшего от стада и скользящего по краю заснеженного уступа.
Мэ сказал, обернувшись:
- Ванькин зверь. Зверь умрёт, Ванька умрёт.
Кунлелю кивнул и посмотрел в сторону моря, которого отсюда не видать. Далеко. Но кит появлялся в разводьях каждый день, старик слышал его, его дыхание. Кит будто ждал.
- Скоро, - сказал киту Кунлелю, утвердительно кивнув. - Скоро назад идти. Твой друг не умирать.
В этот день и другой, и третий охотники уходили на побережье. Толстые не пуганные моржи, нерпы, лёгкая добыча, много шкур и жира.
Кунлелю совал в рот Ваньке кусочки снадобья, вонявшего тухлой рыбой. Ваня метался в бреду и называл Кунлелю то мамой, то бабушкой, иногда вдруг говорил громко:
- Пап, а они есть, мамонты - они есть, я вчера видел. Прилетай...
Тимофей Ильич от этих слов Ванькиных заходился в кашле, сгибался пополам, выбирался из дымной, тесной землянки. Надевал вороньи лапы и отправлялся за плавником. За ним увязывался Рваное ухо, строгий пёс с умными глазами. Трусил следом Лохмач и возвращался. Тенька взлаивал вслед, но опять с важным видом укладывался в утрамбованную лёжку - хозяин приказа отправляться не давал.
Было морозно, серо, сыпал снег. Голые чёрные вершины курились.
"Кунлелю сказал, если сегодня не остановит Ваню, то он уйдёт, - думал Тимофей Ильич. От дыма, запаха кож, лекарского снадобья и курящихся трав до сих пор мутило, - Ванька уходить, так и сказал".
Старик выгнал всех на мороз. Охотники ушли направо, к побережью, Тимофей Ильич пошёл налево, вчера там видел много плавника.
И обернулся.
За спиной раздался глухой звук бубна. Когда Кунлелю бил в свой бубен, ты будто вставал на ходули. Мир становился зыбким, шатким, земля оказывалась далеко-далеко внизу, под облаками. Удары сыпались глухо, в такт сердцу, и оно замирало, шло тише, ещё тише. Очень хотелось домой, полететь, побежать, хоть бы мамонтом или леммингом.
Горя уже не приходил в сознание. Врачи назвали это комой. Веня твердил, что Горя кит. Петрушин каждый день ходил в больницу, сидел рядом с Венькой. То задумчиво покачивался на своём плавающем табурете, то тревожно хватался за него и кружил по комнате.
- Как же вас угораздило! - говорил он. - Как же так?! Теперь они оба там, в прошлом. Эх вы, мамонтоспасатели! А теперь что делать? Егора надо возвращать, только он знает дорогу назад. Ты говори с ним, говори, Вень.
Трепал Веньку по голове и вскоре уходил.
Веньке разрешили оставаться с другом. Он соскакивал ночью, всматривался в свете приборов и ночного освещения в лицо Гори и тихо звал его, и говорил, говорил. Про океан, про россыпи живых раковин на отмелях, про подводные города, где плавучие фонари светили день и ночь. А то вдруг отчаянно шептал:
- Возвращайся, Горя. Как же я тут без тебя, без Ваньки?!
И подозрительно шмыгал носом при этом.
В землянке было дымно, тепло и тихо. Пахло кислым, горьким. Почему-то казалось, что полынью, горький её дух тянулся над тем осенним пожухлым полем, которым ехали совсем недавно. Коршун кружил в небе. Дорога не дорога, две колеи. Десять всадников, две повозки, две телеги с кухней, шатрами и одеждой тёплой - вот и весь обоз.
Поле с ползущим по нему обозом качалось далеко внизу, облака водянистые и осенние, полные холодного моросящего дождя, плыли с севера. Над облаками шла бабушка поливать саженцы черники в оранжерее, мама что-то говорила, улыбаясь и неслышно, под облаками Ваня видел всадников, нашёл среди них себя, смеющегося и на Звёздочке, и русоволосую девчонку в заячьем полушубке, ехавшую рядом на Белом и что-то рассказывающую...
Ваня рассмеялся и очнулся.
В землянке никого не было. Огонь в очаге погас, вспыхивали лишь угли. Тянуло холодом от полога и отверстия в крыше. Ваня выбрался из кучи шкур, долго искал одежду. Нашёл свой полушубок, сумка с рисунками почему-то висела прямо над ним, над тем местом, где он столько провалялся в бреду. "Меня привязали будто", - усмехнулся Ваня, снимая сумку с кожаной петли.
