Я знаю, что приближаюсь к центру — чего: земли, Вселенной, кошмара? — к чему-то твердому и страшному, скрытому под слоями горной породы, что копятся с начала времен.

И вдруг понимаю, что на сестре та самая ночная рубашка, в которой она плавает во всех моих снах. И я смотрю на нее, смотрю только на рубашку.

Ткань начинает двигаться.

Ткань начинает двигаться, как будто под ней находится что-то живое, какое-то маленькое вертлявое животное, зверек, ворочающийся в своей постели.

Вижу плечо отца, оно связано с тем, что под тканью, и я понимаю, что это его рука, его рука там, между бедер моей сестры, между ее застывших от страха бедер, а он смотрит прямо перед собой, поглощенный рыбками, и рыбки двигаются в ужасающей тишине.

Саммер оборачивается, широко распахивает глаза, беззвучно шевелит губами. Я отступаю в темноту коридора.

Но я видел.

И она меня видела.

ПОСЛЕ

Саммер Васнер исчезла много лет назад, затерялась в мире, как в густом тропическом лесу.

Она сделала все, чтобы исчезнуть. Скрыться навсегда.

Она стала призраком.

И искать ее придется бесконечно, вслепую, хаотично.

Но, естественно, эти страхи оказались беспочвенными.

Теперь я знаю, что наши призраки рядом, стоит лишь улицу перейти. Они смотрят на нас. Они зовут нас. Они вполголоса повторяют наши имена, шепчут тихо, умоляющее, методично. Иногда они оказываются так близко, что их белые пальцы касаются наших лиц.

Но мы не слышим их, мы их не видим. Они появляются только ночью, когда мы отпускаем с поводка диких зверей наших снов.

Найти ее оказалось удивительно просто.

«Проще простого», — как сказал Альваро Эбишер.

Мы почти каждую среду ужинаем с инспектором в пиццерии у вокзала. Стены в ней отделаны белой плиткой, поэтому она похожа на пустой холодный бассейн. Мы почти всегда одни.

Альваро Эбишер рассказывает мне о тех временах, когда он сам выезжал на место преступления, и голос его теплеет, в нем полно сожаления. Он ненавидит свою нынешнюю работу, мечтает, что на следующий год выйдет на пенсию, откроет свое дело и станет частным детективом. Я с энтузиазмом киваю, хотя мы оба не очень в это верим. Я говорю с ним о Джил и о ее сыне, семилетием мальчишке, — о той эйфории, что охватывает меня, когда мы вместе с ним лепим динозавриков, о том, что хотел бы отвезти их куда-нибудь на каникулы. И Альваро Эбишер кивает мне в ответ.

Наверное, это и есть жизнь: сидеть с другом, есть пиццу с сыром и делиться своими мечтами. Они витают над нашими головами в свете желтых неоновых лампочек и, когда мы о них говорим, становятся яркими воздушными шариками, которые мы сами же надуваем.

В прошлый раз Альваро Эбишер протянул мне сложенный вчетверо листок в клеточку. В его лапище он казался совсем крохотным.

Я долго смотрел на буквы, походившие на созвездие, нарисованное шариковой ручкой: САММЕР ВАСНЕР. 13, БУЛЬВАР АРАГО. 75013 ПАРИЖ.

Как будто из далекого прошлого донеслись звуки мелодии, знакомой и в то же время неизвестной, — когда-то, сидя вокруг костра в какой-нибудь пещере, наши далекие предки напевали ее, чтобы убаюкать малыша.

Я заново сложил листок так, как было. И убрал его в бумажник.

Я без проблем отыскал Маттиаса Россе — стоило только захотеть. Просто набрал его имя в Интернете. Оказалось, он — исполнительный директор автошколы в Гран-Саконне. Я отправился туда по горячим следам, может, потому что знал, что если начну размышлять, то никогда уже не поеду, а может, мне очень-очень надо было с кем-нибудь поговорить.

Я немного постоял перед витриной, помялся, потом выбросил сигарету, вошел и сразу увидел его — за конторкой. Он рассматривал паспорт какой-то девушки в вязаной шапочке. Я узнал его по вьющимся волосам, теперь они отросли до плеч. Короткая, узковатая кожаная куртка, в ухе болтается блестящая сережка — похоже, Маттиас отказывался признавать, что юность осталась позади. Интересно, почему я так им восхищался?

Я подошел, представился. Он посмотрел на меня, явно недоумевая. Мне пришлось еще раз назвать свое имя. Кажется, Матиас немного удивился, а потом протянул мне руку и улыбнулся, как прежде.

Он выбрался из-за своей конторки, с трудом застегнул куртку — казалось, мой бывший однокурсник выпросил ее поносить у какой-нибудь худенькой студентки колледжа, — бросил: «До скорого» двум сотрудницам, которые привычно кивнули, и мы устроились за стойкой бара рядом с автошколой. Я не знал, что сказать, а Маттиас и не пытался. Поэтому, в конце концов, я заговорил о том, за чем ехал:

— Знаешь, я нашел сестру, Саммер. Она живет в Париже.

Он сразу отставил пиво, вытер губы тыльной стороной ладони и повернулся ко мне.

— Я знал кое-что… И ничего не сказал. Ничего не сделал. Наверное, хотел сберечь репутацию родителей. Я подвел ее. Думал, что она бросила меня… А это я.

Маттиас внимательно посмотрел на меня — в его взгляде промелькнуло что-то, чего я никогда раньше не замечал. Он чуть помолчал, потом отвел глаза и, уставившись в стену, рассказал, что разводится и что жизнь ему осточертела.

Мы осушили стаканы, он взглянул на часы:

— Ну, мне пора.

Маттиас положил десятифранковую купюру на барную стойку и ушел, шаркая высокими сапогами.

Мы больше не виделись. Но я рад, что он жив, что он где-то есть.

Я хотел написать Саммер, я хотел сказать ей столько всего! Я садился за длинное, невозможно длинное письмо, сочинял его неделями, но в результате как-то вечером — прошло полгода! — набросал несколько слов, набросал, не раздумывая (не скажу что), а потом выскочил из дома и быстро пошел к почтовому ящику. Когда я бросил в него письмо, у меня скрутило живот, а потом я почувствовал, что мне стало легче, будто я таскал на спине тяжелый металлический ящик или провел почти всю жизнь в лязгающих доспехах, а теперь все это исчезло.

Саммер ответила очень быстро, не прошло и недели. Будто все эти годы только и ждала весточки от меня, и от этой мысли сердце у меня разрывается.

Она прислала фотографию.

На снимке сестра стоит справа — такой спортивный вариант нашей матери, на ней свитер с капюшоном, светлые волосы забраны в хвост, — а за плечи одной рукой ее обнимает мужчина с красивым и знакомым лицом (на лбу — глубокие залысины). В другой руке он сжимает ладошку маленькой белобрысой девочки — у нее ужасно гордый вид. Я понял, что это Франк, и, кажется, ничуть не удивился. Наверное, это было записано где-то внутри меня.

Я не знал, но я знал. Я знал, но не знал.

Я думаю о Франке. Представляю, как в день пикника он сидит в машине у леса — на заднем сидении валяется дорожная сумка, пальцы нервно постукивают по рулю. Он чуть старше Саммер, но готов пойти на все, чтобы спасти свою юную возлюбленную. Наверное, он один понял тогда, что она не остановится, и ему пришла в голову идея побега — пришла тогда, когда сестра начала спать со всеми подряд и отчаянно звать на помощь, но мы этого так и не услышали.

Я часто смотрю на эту фотографию. Вытаскиваю из кошелька, провожу пальцами по их лицам.

«Сможешь ли ты простить меня?» — написала сестра таким кругленьким и аккуратным почерком школьницы-первоклашки. И читать это мне было больно и смешно — ведь я мог сказать ровно тоже самое. Два сапога — пара.

И я, и она — сомневаться не приходится — постоянно возвращалась в памяти к тому пикнику. Она придумывала объяснения, подбирала слова. Я искал причину. И оба мы тосковали о решении, которое могло бы нас всех спасти.

Поезд прибыл на Лионский вокзал^[31] по расписанию, и я вышел на перрон. Последний раз я видел Саммер двадцать четыре года, девять месяцев и восемь дней назад.