Одно спасение – в лес, ежели его не подожгут; вглубь, за болота… Мы ещё грузимся, когда за нами дрожат, кричат, свистят, воют дикие голоса, будто бы голодные волки. Мы схватили детей на руки. Я поглядел налево, где, куда хватало взгляда, была долина. Что-то двигалось как одно большое тело, серое и противное… змея. Над ним испарения и какой-то дым, и голос, какого я в жизни не слышал. Если бы выла тысяча диких зверей – ничего! Волосы вставали на голове. Как бы туча упала на долину – ничего на ней распознать было нельзя, только будто бы огромное тело, что двигалось вперёд. Перед ним, словно повытягивало из-под себя ноги, рядами вылезали какие-то создания и быстро бросались вперёд.
Мы стремительно побежали в лес, потому что и эта мерзость быстро двигалось и ползла как гад всё ближе. Все живые из нас мчались, другие падали на дороге, из соседней деревушки люди только что начали собираться – поздно! Мы с женой и детьми, забыв обо всём, как стояли, в одних рубашках, пустились в лес, пока на дороге от этой паники у женщины не хватило сил и дыхания, с ребёнком на руках она повалилась на землю, крича. Я обернулся к ней, потому что уже была в стае за мной, желая бежать на помощь. О! Боже милосердный! Уж было слишком поздно!
Прибежала та дичь, что гналась за толпой, один пронзил её грудь стрелой, другой, схватив за ноги моего ребёнка, разорвал на куски… другие напали на челядь, вырезая и не кому не прощая. Я стоял окаменелый – потому что двинуться не имел силы, и не знаю, каким чудом Божьей милости меня не заметили. Спасённый, я добрался до леса, сам о себе не зная, только моя пролитая невинная кровь была перед глазами…
Как я спасся – Бог свидетель, не знаю, не скоро пришёл в себя. Так же как какой-нибудь зверь, без мысли, я искал спасения жизни, хоть смерть была бы мне милей! Что меня понесло в лес? Какая сила? Только всемогущему Богу известно.
За собой я слышал вой и треск, свист и топот, словно судный день пришёл, стоны и плачь, потому что там всю деревню уже резали и жгли.
Когда я оглянулся назад, эти чёрные муравьи, все на маленьких лохматых конях, продымлённые, с широкими собачьими мордами, добрались уже до опушки леса. Я едва имел время – не помня что делаю – став почти зверем – на несколько шагов отскочить вглубь. Как я попал на густую сосну по гладкому стволу, почти на верхушку, Боже меня накажи, если сегодня могу вспомнить. С молодости никогда на деревья не лазил, даже для собственных бортей, а от страха и боли ноги и всё тело дрожало… я только осмотрелся, когда опёрся на две раскоряченные ветки. Уж дальше лезть было некуда.
Только там я начал проклинать мою панику и глупость, потому что я почти погубил себя этим деревом… Лучше было бежать дальше в пущу… а сюда уже пробивалась эта дичь, подъезжала к дереву, начала останавливаться и размещаться.
Слезать уже не было времени, потому что меня точно бы заметили. Таким образом, поручив душу Богу, когда увидел висящий у пояса нож, сказал себе, что, если меня захотят поймать, то всажу его себе в грудь, чтобы мучения избежать.
Этот сброд, однако, крутился на опушке, до сих пор меня не видя, только большие косматые собаки, на высоких ногах, которые сначала за мной побежали, стали тропой преследовать меня прямо до сосны. Там они поднимали головы, потягивали носами, цеплялись лапами и лаяли. Бог милостив, что никто на это не обратил внимания. Они, немного так полаяв на меня, мигом вернулись назад, где-то почуяв добычу.
Как я продержался там целый день, что смотрел и сердце моё не разорвалось, что не крикнул и не упал от боли – чудо, как то всё, что со мной стало, одним чудом было. Они начали расставлять у леса повозки, а были они, каких я в жизни не видел, на двух огромных колёсах, накрытые войлоком, точно шатры, влекомые буйволами и конями… В тех хозяйничали полунагие бабы, выглядывали из них, смеясь, выкручивая руки, когда видели резню.
А тут начали преследовать и гнать наших. О! Милосердный Иисус! Тянули схваченных арканами за шею женщин и девушек, стегая плётками. Некоторые живым уши и носы ножами отрезали, другие головы отсекали и кровоточащие ещё на копья натыкали.
Да поможет мне Бог, я видел, когда Сальмоновой девке грудь отрезали и ели её, а другой сосал текущую кровь, прижавшись губами, пока несчастная была жива. Пригнали из наших Дубинок целое стадо в лес, преследуя его на конях. Только тут тех, что помоложе, начали тянуть за волосы в сторону и гнать, а тех, которые сопротивлялись, бить и калечить, потом тех, которые были калеками, добивать. Наконец, когда остались только старые, женщины и мужчины, напали на них, срубая со смехом головы на пригорке. Сперва обрезали им уши, которые один всадник, ехавший по кругу, собирал в большой кожаный мешок.
Что я терпел – единый Бог! Поперменно то изнутри вырывался плач, словно должен был плакать кровью, то нападало бешенство, так что хотелось броситься и мстить, одному против тысячи – хотя бы пасть! Мои глаза временами слепли. Я громко стонал, а что меня не услышали, не знаю, как получилось.
Правда, что в этой толпе был ужасный гомон и из долины гудело, как бы постоянным, глухим громом. Чего мои глаза насмотрелись в этот день… чуть не обезумел!
Железец умолк немного, начал вытирать слёзы, другие стояли нахмуренные, сдерживая рыдания. Все ксендзы плакали.
Яздон сжал здоровый кулак так, что его длинные ногти впились в кожу и кровь капала на плечо Ниусе. Павлик сжал зубы, глаза его горели как два раскалённых угля.
– Что мне было делать? – продолжал дальше Железец. – Я повалился среди ветвей, закрыв глаза, но оттого что слышались крики, я должен был насильно открывать глаза и смотреть. Они раскрывались у меня сами. В конце концов и они словно закостенели. Я смотрел как труп – не видя.
Мне казалось, точно меня уже нет в живых, и только вижу кровавый сон – и не на свете был, но брошенный куда-то в пропасть за грехи, дьяволов имея перед собой.
Я не поклялся бы, люди ли это были, или только приняли облик, похожий на человеческий, будучи зверями, потому что там никакого людского милосердия не показал ни один.
На трупах лежали, смеясь, а когда кто-нибудь из недобитых вздрагивал, бежали, хихикая, дорезать и издеваться над умиращим. На том месте у леса, куда согнали всех людей из окрестных деревень, чтобы выбрать из них подростков, когда начали убивать старых, кровь текла ручьями.
Как бы вижу её ещё… эту нашу кровь, когда, пенясь, бежала и покрывалась пузырями и пеной, к которой сбегались псы и жадно её лакали. Вокруг лежали отрезанные руки и ноги. Я узнавал людей, что видел вчера живыми, сегодня четвертованных. Потом эти бестии сели есть и пить, достав из-под войлоков, на которых сидели на конях, кусок какого-то чёрствого мяса и какой-то напиток из кожаных мешков наливали себе.
Бабы им подавали деревянные миски из тех возов, на которых ехали, а других, старых, наполовину нагих, я видел среди них на конях, преследующих наравне с мужами, стреляющих, как они, так же режущих, как те… Они также обрезали трупам и живым уши, другим – головы, и радовались им, нося и подбрасывая, как игрушку.
Они согнали к лесу людей из околицы, рыцарство, духовных и холопов, наполовину раздетых, окровавленных и связанных, вся крепкая молодёжь, потому что иным жить не давали. Те посинели от холода, страха и голода, только что могли двигаться. Некоторые падали и уже не поднимались.
Ближе всего ко мне стояли те их возы, за которыми я ничего бы не видел, если бы не та высокая сосна, на верхушу которой я взобрался. После этой резни и гонения стали ложиться на землю, кое-где разжигали костры, ставили котлы и собирались кучками, каждый под надзирателем или сотником, который, имея в руке плётку, приказывал и тренировал. Сразу за этими возами, что выглядели круглыми, как хаты и шатры, лежали пленники рядом с трупами и на них… Немного дальше закатился огромная повозка, я догадался, что, должно быть, везут их вождя, потому что она была обшита разным орнаментом и хвостами… Но в нём ехали одни бабы, потому что того вождя я увидел сначала на коне, видел, как другие упали перед ним на колени и ничком, а он приказал их сечь и двум отрубить головы, на что я смотрел. Они сами подставили шеи, пришёл палач и одним махом отделил им головы от туловищ, а останки затем убрали.
