"Подростки, - сказал он про себя с презрением и снисходительностью, за которой взрослые вечно прятали зависть. - Пороть бы надо их..."

  Он откинул некстати полезшие в голову образы, вызванные словом "пороть" и недавними белыми бликами на воде, и вновь посмотрел вниз. Девчонка грызла ноготь на большом пальце.

  - А я тебя думала вначале за черпалки твои цапнуть да к себе утащить. А теперь и сама рада, что пожалела тебя. - она сплюнула кусочек отмеревшей кожи в воду и вновь принялась грызть. - Ладонь у тебя больно мягкая да тёплая. Ладная ладонь, добрая, такой, наверное, хорошо девку за грудь держать. Да и топором махать тоже легко.

  Самохин вспомнил прикосновение и сглотнул. Мотнув головой, он грубо произнёс:

  - Вылезай давай. А то родителям твоим скажу, что ты голая здесь бултыхаешься...

  - Умерли у меня родители, - она на миг погрустнела. - Давно уже умерли. Я и лица их уж не помню, только помню, как отец мне пащелков раздавал, когда не слушалась, - она оттолкнулась от стены и подплыла ближе, - а я часто не слушалась, уж это правда. Там идёт кто-то, - сказала она, сверкнув глазами в сторону и улыбнулась. - Ты только не выдавай меня, Ваня, хорошо?

  - Какой я тебе Ваня? - растерянно пробормотал Самохин.

  - А я всех своих Ванями кличу, - она пожала бледными плечами с налипшими волосами, и Самохин вновь отвёл взгляд. Невдалеке, с ведром в одной руке и папиросиной в другой, шагал, выбивая сапогами пыль, Дядь Миша. - Только ты вот чего, - заговорила вновь девушка. - Не выдавай меня всё же. Пусть воды наберёт, да домой снесёт. А то защекочу, - улыбнулась она. И вдруг, перевернувшись, ушла под воду, показав худую спину, белые, с синевой бёдра - и дальше, и дальше, и дальше.

  Самохин весь сжался лицом, повернул от бассейна прочь и несколькими крупными, широкими шагами отошёл на безопасное расстояние, затем замер. Лицо его стало необычно сосредоточено, веки дрожали. Он кривил губы, будто хотел что-то сказать, или выругаться, но зубы его сжались намертво. Тогда он вдруг весь развернулся к бассейну и вперился в него взглядом, рассматривая, как впервые. Он успокоился теперь, лицо его приобрело торжественное, даже возвышенное выражение. Он знал, что не тронется с места, не заговорит, не позвонит никому и даже не закричит, пока не поймёт, для себя одного поймёт, что он увидел дальше. Он понимал всю невозможность увиденного, где-то даже оставалось в нём смешливое, ироничное ощущение ненастоящести, подделки, злой шутки, которую сыграла с ним девчонка с зелёными глазами, но там же внутри пряталось осознание необратимости. Той необратимости, которая появляется у психов и убийц, перешедших черту -теперь уже ничего не будет, как прежде, теперь уже каждое в его жизни будет отмечено этим событием, потому что он видел, он видел, что у неё там дальше.

  В детстве он читал сказку с иллюстрациями, про трёх братьев. Там была ещё и русалка, которая зазывала людей своим голосом и затем их топила. Один из братьев залепил глиной уши и стал говорить русалке, как та красиво поёт - да только акустика здесь плоха. Он очаровал её, взял на руки и отнёс к стене замка, положил недалеко у рва. Стена замка отражала её собственный голос, и русалка поползла на него, останавливалась, пела - и вновь ползла, пока не канула вниз. Художник изобразил тот самый момент - русалку на краю обрыва, зачарованную собственным голосом, прекрасную и не видящую опасности, и стоящего позади смеющего садиста, которому было мало просто сбросить её вниз самому, или заколоть, но который был готов наблюдать за её обречённым движением смерти. Маленький Самохин изрисовал всю эту картинку связкой зажатых в ладошке карандашей, а потом, из мести - и всю книгу.

  Хвост девушки, сидящей в колодце, не был таким, как у той, на картинке. Он был бледным, с прожилками, одновременно и жирный и плоский. Это был сомий хвост, - ясно понял Самохин, и ему стало несколько легче. Русалки ведь наполовину рыбы, так почему бы и не сом?

  Дядя Миша тем временем подошёл к бассейну, опустил ведро на землю и, вытащив папиросу из зубов, помахал дымящейся пятернёй Самохину.

  - Здорово, Олеж! Ты чего там нашёл, а? Увидал чего?

  - Нет, дядь Миш, - сосредоточенно ответил Самохин. - Просто задумался вдруг ни с того, ни с сего... Сам не знаю. Закурить не дадите, дядь Миш?

  - Держи, - пожал плечами дядя Миша и татуированной рукой достал связку папирос, перехваченных ниткой. Он сам выращивал на заднем дворе табак, и папиросы скручивал сам. Вкус у них был грубоватым, но приемлемым.

  Самохин раскурил папиросу и закашлялся.

  - Дядь Миш, а русалки бывают? - спросил он осипшим голосом.

  - Бывают, - неожиданно серьезно ответил тот. - Говорят, что если ночью на речку купаться пойдешь - утащат тебя и сожрут! С костями! А еще они по ночам плачут. Ты этих дурней не слушай, которые говорят, что это чайки орут - русалки это. Вон, Лешу Хаптаханова утащили. Пошел ночью купаться и пропал - его потом баграми раздутого из реки доставали. Мордас ему русалки объели до кости, пришлось по штанам опознавать адидасовским. Ничего, опознали.

  Заметив, как изменилось лицо Самохина, дядя Миша вдруг ухмыльнулся.

  - Небось поверил?

  - Нет, - максимально спокойно ответил Самохин.

  Докурив папиросу, он пожал руку дяде Мише, развернулся и пошел домой с двумя тяжелыми ведрами.

  "Объели до кости", - думал он по пути.

  Надо же.

  До кости.

  Оставив ведра на пороге, Самохин торопливо вернулся к бассейну. К тому времени дядя Миша уже ушел. Ветер утих, однако дело свое сделал - тучи подступили к поселку. В пыль упали первые нерешительные капли. Самохин откинул крышку бассейна и перегнулся через край:

  - Эй. Ты здесь?

  Из воды показались мокрая голова. Русалка смотрела на него огромными зелеными глазами и выжидала, высунув из воды острый подбородок. Самохин не видел ее целиком, и это нервировало. Он подозревал, что с хвостом этим она размером и весом сильно превосходит человека. Сом ведь большая рыба. Под пять метров. На мгновенье мелькнула гадливость.