– На фронт. С маршевой ротой. Ты ранен?

– Пустяки: голову царапнуло, – нe без гордости сказал Пригуда. – Можешь поздравить, я уже лейтенант. К ордену представлен. И медаль уже отхватил! – Он откинул шинель, тускло сверкнув медалью «За отвагу». – А ты, значит, в тылах ошивался?

– Ну, знаешь, в армии не выбирают.

– Игорь! – шепотом окликнула Кима из глубины коридора.

– Меня зовут, – сказал Суслин. – Ну, поправляйся, Сеня. Может, еще увидимся.

Пригуда недобро засмеялся и заговорил громко, в полный голос, чтобы слышали окружающие:

– Санитарочку подцепил? Ай да тыловики: орденов нет, так все девки наши! Ну, правильно, Суслик, не теряйся! Особо пока мы в госпиталях…

Его громкий смех звучал вслед шедшему к чердачной лестнице Суслину. И он виновато пригнул голову.

– Что это он, Игорек? – спросила Кима.

– Товарищ по училищу, – вздохнул Игорь. – Уже лейтенант и уже – с медалью. А я – тыловая крыса, ловкач…

– Вот дурачок-то, господи, – сказала Кима, открывая люк. – Влезай за мной. На чердак.

На чердаке было темно, и Игорь остановился возле люка, не зная, куда подевалась Кима и куда ему идти.

– Ну где ты там? – шепотом спросила Кима. – Закрой люк и иди сюда. Только люком не стукни.

Игорь осторожно опустил крышку люка, отчего стало уж совсем черно. Опустившись на четвереньки, он пополз куда-то в кромешной мгле, пока не треснулся лбом о балку.

– Это ты ударился? – поинтересовалась Кима с другого конца чердака.

– Я.

– Где же ты?

– Не знаю.

– А что ты там делаешь?

– Чешу голову.

– Фонарь у тебя есть?

– Теперь есть. На лбу.

И они оба весело рассмеялись.

– Похоже, мы обречены ползать по чердаку, пока не рассветет, – сквозь смех сказал Игорь.

– Я не ползаю, – ответила Кима. – Я сижу на своей постели.

– А где это?

– Тут.

– А где это – тут?

И они снова засмеялись.

– Если я расскажу девочкам, они ни за что не поверят, – весело сказала Кима. – Они скажут, что я вычитала это у Марка Твена.

– У Твена, по-моему, этого нет.

– А ты читал «Простаки за границей»?

– Не читал, – признался Игорь. – Я опять поползу, ладно? До следующего фонаря: два фонаря – пара. А ты смейся, Кимка. Смейся. Я буду ползти на твой смех, как на маяк.

Кима тихо смеялась. Игорь преодолел наконец-таки темное пространство, и их руки встретились. И возникло молчание. Потом Кима очень серьезно спросила:

– Ты с кем на выпускном вечере целовался?

– Я?! – с возмущением переспросил Игорь. – Я вообще никогда ни с кем не целовался.

– А Катька написала, что ты с ней целовался в раздевалке.

– Как ей не стыдно! – возмутился Игорь. – Если хочешь знать, единственный человек, которого я хотел поцеловать…

Он замолчал.

– Вспоминаешь, как его звали?

– Вспоминаю, что у этого человека была ангина, и на вечер он прийти не мог.

– Я знала, что Катька – врушка, – помолчав, сказала Кима. – А почему же ты не поцеловал меня, когда мы в походе ушли за хворостом?

– Я мечтал об этом, Кимка, но… Мне казалось, что ты сердишься на меня.

– Сержусь? Да за что же, господи? – Она вздохнула. – Ничего-то вы, мальчишки, не понимаете. Разве я могла на тебя сердиться? Любая девчонка поняла бы, что не могла. Даже страшная дура поняла бы, а ты…

– Ты сердилась на меня, – упрямо повторил Игорь. – Мне очень стыдно, Кима, честное слово, стыдно. И всегда было стыдно. Мне и сейчас стыдно, но тогда я поспорил с Борькой Яценко…

– Он погиб, Игорь.

– Да, он погиб. А я всегда думал, что ты была в него влюблена.

– Вот глупости-то. Какие же вы, мальчишки, дураки! Так о чем вы поспорили?

– Ну, мы поспорили, – Игорь с трудом начал исповедь. – Ну, что… что я дотронусь до тебя. Ты стояла у доски, а я подошел и положил тебе руку на плечо. Вот… А потом взял и провел рукой… Ну там, где нельзя.

– А где нельзя?

– Ну там. Ну сама знаешь…

– Знаю? – Кима тихо засмеялась. В темноте послышалось какое-то шуршание, что-то негромко щелкнуло. – Да-да, это ужасно! Ты нарушил табу…

– Вот, – тяжко вздохнул Игорь. – А ты на меня так тогда посмотрела, будто я тебя ударил. И мне стало стыдно. И стыдно до сих пор.

– Иди сюда, – шепнула она. – Ближе. Еще. Тут места хватит. Дай руку. Значит, тут нельзя? Тут, да? Тут?..

Она была совсем рядом. И рука Игоря ощутила теплую и упругую девичью грудь.

– Молчи, – бессвязно шептала она. – Можно, понимаешь. Можно, потому что вас убивают… а мы остаемся. Можно, потому что я люблю тебя. Можно, дурак ты несчастный, и я дура несчастная, и пусть хоть наши дети будут счастливее нас…

Тенгиз охапками доставал гвоздики из корзины, а Юнесса, Валентина Ивановна и сестры Крынкины складывали из них букеты.

– Подумать только, гвоздики – в марте, – сказал профессор Сайко. – За парочку этих корзин можно, я полагаю, и «Волгу» купить?

– Можно, – спокойно согласился Тенгиз. – Можно купить «Волгу». А можно положить на могилу отца.

– Вопросы будут, профессор? – ехидно поинтересовался Лавкин.

– Извините меня, Тенгиз, – виновато произнес Сайко. – Я имею глупую привычку неудачно острить.

– Я тоже люблю шутки, – сказал Тенгиз. – Только сегодня не время для шуток. И не место. Так мне кажется. Извините.

Анна и Константин сидели в узкой светелке и молчали, то ли прислушиваясь к разговорам в соседней комнате, то ли думая о своем. Потом Анна спросила:

– Сколько же ему лет?

– Кому?

– Илье Ивановичу, – пояснила Анна. – Отцу вашей жены. Вы что, забыли? Вы же только что говорили о нем.

– Да, да. – Константин вздохнул. – Позвольте, сколько же ему?.. Да, пожалуй, лет шестьдесят – шестьдесят пять. Признаться, я точно не знаю.

– Значит, его день рождения в вашей семье не отмечают, – невесело усмехнулась Анна. – Неужели так ни разу и не отмечали?

– Да как-то не получалось, – виновато сказал Константин. – Знаете, как в части? То учения, то стрельба, то еще что-нибудь.

– Еще «что-нибудь» – самый точный ответ. Я не права?

Константин подавленно молчал. Из соседней комнаты донесся голос Лавкина:

– А что у тебя в третьей корзине, Тенгиз?

– Цоликаури, Леня, – ответил голос Тенгиза. – Ровно восемнадцать бутылок цоликаури. Мы будем пить его вечером, вспоминать наших отцов и говорить хорошие тосты.

– Это правильно, Тенгиз, – помолчав, сказал Лавкин. – Ты очень хорошо сказал, летчик.

В доме Валентины Ивановны спали гости. На полу, на лавках, по двое на кроватях.

Начало светать, когда Анна проснулась. А может быть, она и не спала, а просто тихо лежала рядом с мирно посапывающей Валентиной Ивановной. Но посмотрела на светлеющее окно и осторожно выбралась из постели. Подошла к окну, отдернула занавески. Спокойно было за окном. Быстро светало.

Валентина Ивановна шевельнулась, посмотрела на стоявшую у окна Анну. Подошла, стала за спиной.

– Морозно, – тихо сказала она.

– Как тогда, – эхом отозвалась Анна. – Мне мама рассказывала. Сейчас кончится их счастье…

Резко откинулся чердачный люк. Высунулась девичья голова:

– Буди своего лейтенанта, Кима. Тяжелого полковника привезли. Он срочно требует кого-нибудь из офицеров. Буди лейтенанта, Кимка!..

В операционной лежал умирающий полковник. Худое матово-бледное лицо его уже было неподвижным, как у мертвеца.

Рядом хлопотали двое немолодых врачей в белых халатах. Мужчина и женщина. А за окном стучал молоток.

Молоденькая медсестра ввела Игоря, на ходу застегивающего портупею. Молча кивнула на полковника. Игорь подошел, склонился над ним:

– Товарищ полковник, младший лейтенант Суслин. По вашему приказанию.

– Оставьте нас с офицером, – с усилием проговорил полковник. – Скорей. У меня мало времени…

Врачи и сестричка вышли, плотно притворив за собою дверь.