– Хэй, – говорит она.

– Хэй, – отвечаю я.

Она мгновение смотрит на меня, а потом снова отворачивается и начинает играться со шторкой, то опуская, то поднимая ее. Это движение будит мужчину впереди, и он тут же закашливается.

Флора оставляет шторку, снова откидывается на спинку кресла и замечает, что я наблюдаю за ней.

– Ты в порядке?

– Да, – честно отвечаю я, и у меня вырывается смешок. – На удивление. Может быть, она уже забыла о панической атаке.

– Хорошо, – рассеянно отвечает Флора.

– Так ты летишь в Ньюарк?

– М-м-м?

– Где у тебя пересадка?.. Ты живешь в Бруклине, значит, летишь в Ньюарк?

Она смотрит так, будто я несу тарабарщину, потом качает головой.

– О, нет, извини. На самом деле я лечу в Ла-Гуардию.

– Странно, – хотя это ничуть не странно.

– Ага.

Она на какое-то время отворачивается к окну, а я слушаю музыку. Затем раздаются новые сигналы, и мы заходим на посадку. Флора смотрит в иллюминатор, пока самолет снижается и приземляется. Мне сразу пришло сообщение от мамы.

«Вижу, ты приземлился. Напиши, когда пройдешь таможню».

Она, наверное, узнала, что мы приземлились, раньше пилотов. Я несколько раз переключаю режим с полетного и обратно, чтоб посмотреть, нет ли новых сообщений, но ничего нет.

Мы немного катимся, а затем приближаемся к терминалу. Еще не прозвучал сигнал отстегнуть ремни, но люди все равно встают, даже несмотря на то что стюардессы ходят по проходу и напоминают, чтобы все оставались на своих местах. Невысокий пухлый мужчина начинает спорить, говорит стюардессе, что у него пересадка, к ним присоединяется другой мужчина. Стюардессы выглядят испуганными. Внезапно из громкоговорителя раздается голос пилота:

– Э-э-э, народ, придется подождать несколько минут.

Раздаются стоны, а мужчины напирают на стюардесс. Флора все так же смотрит в иллюминатор, но вдруг поворачивается ко мне и хватает меня за руку.

– Оливер! – выдыхает она.

Я смотрю на ее мягкую ладонь, лежащую поверх моей, и удивляюсь, как у девчонок могут быть такие нежные руки. Интересно, какие руки у Келси? Флора больно впивается в меня ногтями. Ее голова закрывает окно, так что я понятия не имею, что происходит, но когда она откидывается назад, я вижу фургон.

Оттуда выбираются люди и идут к нашему самолету.

Они с головы до ног одеты в костюмы химзащиты.

Женщина через несколько рядов от нас кричит:

– Это же ЦКЗ[1]!

В салоне самолета внезапно наступает тишина. Все замирают на местах, оставив свои дела. Некоторые еще сидят, другие стоят в проходе, а один мужчина замер с наполовину стащенным с полки чемоданом. Все наблюдают, как четыре человека в белой химзащите приближаются к самолету. Не в силах ничего с собой поделать, я чувствую странный прилив возбуждения. Такой же постыдный порыв возникает каждый раз при намеке на снежный день или приближении к Нью-Йорку сильного шторма.

Возбуждение быстро проходит, когда люди в защитных костюмах поднимаются в самолет. Салон снова наполняется криками, и несколько пассажиров бегут в хвост. Это почему-то меня смешит. Очень сильно. Я так смеюсь, что не могу расстегнуть ремень безопасности. Я поворачиваюсь к Оливеру, и смех замирает в горле. Его лицо превратилось в ужасную зеленовато-белую маску.

Один из людей в костюмах хватает микрофон громкоговорителя, но из-за криков и беготни в самолете невозможно расслышать слов. Он смотрит на стюардесс, явно растерянный, а те беспомощно глядят в ответ и пожимают плечами. Наконец микрофон берет вторая женщина в костюме и кричит, чтобы слова пробились сквозь шум.

– ПРОСИМ ВСЕХ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ!

Люди замолкают и смотрят на нее словно провинившиеся дети.

– Спасибо, – она улыбается. Смотрится странно. – Я знаю, мы выглядим пугающе, и вы не так представляли себе свой отпуск, но нас предупредили о возможном инциденте на борту этого самолета.

И затем – да – я бросаю взгляд на ряд впереди, где сидит, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, больной мужчина.

– Уверена, большинство из вас слышали о мононуклеозе…

Слово «мононуклеоз» вызывает по всему самолету бурю перешептываний меж пассажирами.

– Погодите, погодите, это ведь шутка, да? Не хотите же вы сказать, что приехали из-за какой-то дурацкой подростковой болезни, передающейся через поцелуи?

Это один из тех мужчин, которые несколько минут назад спорили со стюардессами. Лицо у него бледное и влажное, словно сырое тесто.

Женщина в костюме химзащиты продолжает:

– Который, при всех своих неудобствах, не является серьезной болезнью. Однако в последние дни нашей организации стало известно о мутации этого вируса. Она смертельна как для людей пожилых, так и для очень молодых.

– К которым мы не относимся! – выкрикивает «сырое тесто».

Женщина не смотрит на него, но отвечает:

– И я думаю, никто из вас не захочет передать эту болезнь кому-то из своих пожилых родственников, друзей или своим детям.

Оливер тяжело дышит, поэтому я снова рассеянно хватаю его за руку.

– Мы называем эту новую болезнь «тропический моно», там, по нашему мнению, находятся ее истоки. Так как ваш рейс только что прибыл из Доминиканской Республики и есть подозрение на заражение, нужно поместить всех на карантин, чтобы следить за симптомами и температурой, прежде чем позволить вам продолжить путь до конечного пункта назначения.

Слова «карантин» и «возможный инцидент» повторяют, оглядываясь друг на друга, все пассажиры, пока «тесто» не показывает на ряд перед нами.

– Это из-за него, да?

Я слегка встревожена внезапной яростью в его глазах и раскрасневшимся лицом.

Слегка встревожена и одновременно очень раздражена. Он примерно ровесник моего отца и, точно как мой отец, очень старается выглядеть круто. Я смотрю на дурацкие бусины, нанизанные на редеющие волосы, и на дорогие часы на запястье. Конечно же, его заботит только он сам. Он, вероятно, тоже бросил свою жену и дочь.

Я выпаливаю, прежде чем успеваю себя одернуть:

– Эй! Мир не вокруг вас вертится. Он болен. Может, думал, что слегка простудился. Но знаете что? Он совершил ошибку. И сделал это не для того, чтоб испортить вам день. Не все завязано на вас!

Горячие слезы вдруг жгут глаза, и я сажусь обратно.

«Тесто» открывает и закрывает рот, щурясь в мою сторону.

Оливер смотрит на меня, пока я вытираю глаза и зло роюсь в сумке, хотя на самом деле мне ничего оттуда не нужно.

– Не могли бы вы все, очень вас прошу, сохранять спокойствие? – говорит сотрудник ЦКЗ. – Эти костюмы – всего лишь предосторожность. Все, что мы узнали об этом штамме, указывает на то, что он ведет себя точно так же, как моно, о котором вы все наверняка в курсе. Обычно он содержится в слюне и передается через тесный контакт, например, при поцелуе или когда вы находитесь в непосредственной близости от того, кто кашляет или чихает. К счастью, он не распространяется так же легко, как простуда. Вы все должны находиться под наблюдением и проверять свои жизненные показатели каждые два часа, просто чтобы гарантировать стопроцентную безопасность.

По пассажирам прокатывается быстрый шквал шепотков и стонов. Большинство обеспокоено, но некоторые просто раздражены неудобствами.

Сотрудник ЦКЗ поднимает руку, чтобы вновь угомонить пассажиров.

– Первый симптом – жар, который обычно проявляется в течение двадцати четырех часов после заражения. Другим симптомам нужно несколько дней. Так что, если во время снятия показаний у вас будет температура тридцать семь и семь или выше, вас переведут в продолжительный карантин на тридцать дней.

Все в самолете ахают, и сотрудник ЦКЗ добавляет:

– Тем не менее мы считаем, что шансы на это очень малы, и, если ваши жизненные показатели останутся в норме следующие двадцать четыре часа, мы отпустим вас уже к полудню завтрашнего дня.