Я подхватил какую-то инфекцию? Когда и где? Зачем тогда бинты? Лицо, кажется, тоже было перевязано…
Ответы находились постепенно. Что-то вспоминалось, о чем-то я только догадывался. Мозг очень неохотно делился информацией. Он работал, как полетевший жесткий диск – из него можно было что-то выковырять, но только с программой восстановления. И я восстанавливал битые байты, один за другим, как мог и как умел.
Я лежал в пещере. То ли вырубленной в скале, то ли естественной. Но довольно глубокой и просторной. Здесь всегда было прохладно и влажно. И темно. Свет снаружи проникал только иногда, когда ветер или неаккуратность входившего создавали щель между двумя коврами, занавешивавшими вход.
Перед коврами смолили, отбрасывая страшные тени, масляные лампы. Слабое, мягкое сияние давала и лампадка, стоявшая в дальнем углу. Там было что-то вроде домашнего алтаря или михраба.
Овечий запах мечети, так поразивший меня, шел от ковров. Дорогих, натуральных ковров. Они не только заменяли дверь, но и лежали на полу, висели на стенах, вместо обоев, и даже застилали потолок.
То тут, то там ковры покрывали темные влажные пятна. По одной стене даже стекал ручеек. Воды в пещере хватало, чистой и пресной.
Посмотрев на капли, которыми потела пещера, я почувствовал сухость во рту. Почувствовал, и сам себя одернул: «Не так уж тебе и хочется пить! Вот тогда пить хотелось по-настоящему!»
Тогда – это когда?
Калейдоскоп на этот раз сдался и услужливо подсунул мне недостающий пазлик. Я увидел, как иду по барханам, один. На мне запыленная военная форма и берцы. А кругом, насколько хватает глаз – только раскаленное небо и раскаленный песок…
Похоже меня настиг удар, тепловой или солнечный, или оба разом. Кисти рук и лицо не были закрыты одеждой, а потому обгорели. Пока все логично.
От перегрева и обезвоживания я потерял сознание, а синеглазая женщина подобрала меня и притащила сюда, в пещеру. Настоящее чудо. Если учесть, что кроме нее я никого не видел, а значит, она справилась самостоятельно с крепким мужиком в отключке. Впрочем, таскали же медсестры раненых в войну, еще и под пулями…
Хотя, может, и тут стреляют? Местность, которую я вспомнил, и обстановка пещеры, намекали, что я где-то на Большом Ближнем. Может, в Северной Африке. У женщины, которая меня спасла, было очень странное одеяние. Домотканый серо-белый балахон, скорее мужской, чем женский, и хитро повязанный тюрбан из той же ткани. Бедуинка? Берберка? Или из племени туарегов? Но они, кажется, не так одеваются…
Надо бы спросить у нее про форму. Сейчас на мне был такой же балахоне, что носила и моя спасительница. Вряд ли я валялся голым в песке, раздеть меня там было некому. Значит, это она меня переодела. Значит, есть шанс, что форма сохранилась, если, конечно, не пришла в негодность и не была выброшена или сожжена.
На форме могли быть подсказки: шевроны, нашивки, погоны. Сейчас ведь даже имена нашивают… Камуфляж тоже разный, и крой или как это называется? Можно определить страну, род войск. Вдруг что-то сохранилось в карманах? Оружие там вряд ли могло быть, но документы, карты, жетон – наверняка. Любая зацепка пришлась бы кстати.
Мне нужно вернуть себе личность. Снова обрести себя. Во что бы то ни стало. Иначе какой из меня человек?
Вдруг не хватает всего лишь пары байтов, чтобы вспомнить все?
***
Яэль пряталась в прибрежных зарослях тростника, дрожа то ли от утреннего ветра, то ли от страха. Простая рабыня, она была вынуждена служить и грозной царице Иродиаде, что приставила ее к своей дочери, и самой царевне, взбалмошной и переменчивой…
Вот, и теперь она не знала, хорошо ли сделала, что сбежала из дворца с младшей госпожой или плохо, что не доложила старшей?
Мать запретила Саломее покидать дворец, и еще строже – ходить на Ярден, к пророку Йоханану, прозванному га-Матбилем. Но разве ее удержишь? Дождалась Саломея середины ночи, когда сон одолевает даже самых надежных стражников, и выскользнула вместе с Яэль сквозь садовую калитку.
Она не могла оставаться в покоях, ведь к ней явился малах в белоснежных одеждах, сияющий, словно солнце, так что больно было на него смотреть. Явился и сказал Саломее, что нужно прийти на Ярден, ибо наступил день, когда Б-г явит избранному народу обещанного машиаха.
Малах пришел к царевне во сне. Яэль не видела его, да и не верила ни в иудейского Б-га, ни в божественных посланников. Она была родом из Набатеи, из тех заповедных мест, где все еще славят Иштар и Баала. Яэль лишь следовала стопами своей юной госпожи, не имея права на собственную волю.
«Яэль! Сегодня Б-г объявит Его машиахом, и я упаду ему в ноги, омою своими слезами, вытру своими волосами и попрошусь в жены! Я должна следовать за машиахом, я должна быть его тенью – вот моя судьба. Вот то, что сказал мне малах!» – говорила Саломея рабыне, мечась по своим покоям, будто пойманная птичка. Она не знала сесть ей или встать, бодрствовать или пробовать уснуть, одеться царевной или служанкой, спрятать ли волосы под покрывало или убрать каменьями на эллинский манер?
Саломея измучила Яэль своим беспокойством, заразила им, будто болезнью, и она, тоже не спавшая, уже не могла отличить день от ночи, а сон от яви. Рабыня и очнулась от наваждения лишь сейчас, когда свежий утренний ветер забрался под покрывало и холодком пробежал по ее спине.
Яэль стоило остановить госпожу или передать весточку царице… Им несдобровать, когда вернутся во дворец, ведь Иродиада обязательно узнает, что они были сегодня на Ярдене и беседовали с пророком…
Солнце лишь позолотило самый край неба, а на пустынном берегу реки – уже яблоку негде было упасть. Но паломники продолжали стекаться к Ярдену со всех окрестных дорог. Будто к каждому иудею, эдомиту и галильянину явился малах с благой вестью от Г-спода.
Яэль и раньше приходила сюда с царевной, но никогда прежде не видела столько людей… Людей, что ждали лишь одного слова, слова, освобождающего от боли и страданий.
Это слово, словно бремя, уже тысячи лет вынашивал иудейский народ, вынашивал так долго, что устал ждать. Пришло же время разрешения измученной роженицы!
Яэль не понимала их, не понимала их веры, и боялась. Боялась, что, не услышав заветного слова, они растерзают и Пророка, и всех, кого сочтут виновными в задержке. А она была виновной и тем, что родилась рабыней и тем, что не отказалась от своих богов.
Но вот, по толпе, пронесся неясный шум, и все зашевелились, выстраиваясь по порядку друг за другом, чтобы успеть смыть грехи, накопленные за жизнь, прежде чем солнце закатиться за горы. Они спешили, потому что га-Матбиль, уже вышел из пещеры со своими учениками, а он не любил суеты, людских криков и возни нерасторопных. Нельзя услышать Б-га среди шума – он часто прерывал этими словами омовение, Яэль не раз слышала их.
Га-Матбиль обвел уставшим взглядом собравшихся и замер, остановившись на зарослях тростника, где прятались Яэль и Саломея.
– Он смотрит на нас, он знает, что мы здесь! – Саломея вцепилась в руку служанки так, что она чуть не вскрикнула. – Это твой последний день, Яэль! Я пойду за машиахом, а ты станешь свободной!
Царевна походила на одержимую, ее глаза лихорадочно блестели, и она вряд ли понимала, что говорит и зачем.
Га-Матбиль тем временем поднялся на камень, тяжело вздохнул и обратился к людям:
– Я знаю, что сегодня ко мне пришел особенный человек. Человек, которого вы все ждете. Я хочу, чтобы он первым подошел ко мне, и вы пропустили его.
Многоголовая, многогласная толпа снова зашевелилась и зашумела. Будто каждый спрашивал каждого: «Ты ли тот, кого мы ждем?» Но никто не посмел выйти к Га-Матбилю из этого кишащего людского моря.
Га-Матбиль покачал головой и снова обратился к собравшимся, только уже тише и вкрадчивей:
– Пришло твое время брат! Негоже тебе прятаться от чаши полной благодати, выйди вперед, кем бы ты ни был!
И снова никто не подал голоса, боясь богохульства. Все вокруг молчали, лишь ветер шелестел тростником и юбками, прятавшихся в нем женщин.
