– Моей бабушке было пятнадцать лет в день облавы. Ей сказали, что она свободна, потому что они забирали только детей помладше, от двух до двенадцати лет, вместе с родителями. Она осталась одна. Всех остальных увели. Ее младших братьев, младшую сестру, мать, отца, дядю. Тогда она видела их в последний раз. Никто не вернулся. Никто.

Глаза девочки так и не оправились от ночного кошмара. Они слишком много видели. Перед самым восходом беременная женщина родила недоношенного ребенка, мертвого. Девочка была свидетельницей криков и слез. Она видела, как показалась голова ребенка, измазанная кровью, между ног его матери. Она знала, что лучше не смотреть, но это было сильнее ее: завороженная и объятая ужасом, она не могла отвести взгляд. Она видела мертвого младенца, его серую восковую кожу, – он был похож на скорченную куклу, которую поспешили прикрыть грязной простыней. Женщина продолжала невыносимо стонать, и никто не был в силах ей помочь.

На заре отец опустил руку в карман девочки, чтобы забрать ключ от шкафа. Затем он пошел поговорить с полицейским. Показал тому ключ. Объяснил ситуацию. Девочка видела, что он пытается сохранять спокойствие, хотя явно был на пределе. Объяснил, что ему необходимо забрать сына, которому всего четыре года. Он должен вернуться в квартиру. Он только возьмет сына и немедленно придет обратно, честное слово. Полицейский рассмеялся ему в лицо: «И ты думаешь, я тебе поверю, дурачина несчастный?» Отец продолжал настаивать, предложил полицейскому поехать с ним, повторял, что хочет только забрать ребенка и сразу же вернется. Полицейский велел ему отстать. Отец вернулся на свое место, сел сгорбившись. И заплакал.

Девочка забрала у него ключ и положила себе в карман. Она все думала, сколько еще выдержит брат. Он наверняка ждал ее. Он ей верил. Верил безоглядно, до конца.

Ей была невыносима мысль, что он ждет ее, один, в темноте. Он наверняка хочет есть и пить. Вода, скорее всего, давно кончилась. И батарейка в фонарике села. И все равно лучше уж так, чем оказаться в ловушке здесь, – вот что она думала. Что может быть хуже, чем эта адская вонь, удушающая жара, пыль и орущие или умирающие люди.

Она посмотрела на мать: та ушла в себя и уже два часа ничего не говорила. Потом на отца: лицо у него было потерянное, глаза ввалились. Потом посмотрела вокруг себя. Увидела Еву и ее несчастных, измученных детей. Увидела семьи, всех этих людей, незнакомых, но с такой же, как у нее, желтой звездой на груди. Увидела тысячи детей, беспокойных, перевозбужденных, голодных, страдающих от жажды; самые маленькие еще ничего не понимали, только думали, что эта странная игра слишком затянулась, и просили вернуться домой, чтобы снова оказаться в своей постели с любимым плюшевым мишкой.

Она попыталась передохнуть, опустив подбородок на колени. Жара, чуть спавшая за ночь, вернулась с первыми лучами солнца. Девочка не понимала, как сможет выдержать здесь еще один день. И чувствовала себя такой ослабевшей, такой усталой. Горло было сухим, как пергамент. Желудок болел, потому что был пуст.

В какой-то момент она задремала. Ей снилось, что она вернулась домой, в свою маленькую комнату, выходящую на улицу, что она идет по гостиной, где льющееся в окна солнце выписывает красивые световые узоры на мраморе камина и на фотографии бабушки. Во сне она слышит, как учитель музыки играет на другой стороне зеленеющего двора. «На Авиньонском мосту все танцуют, все танцуют, на Авиньонском мосту все танцуют, вставши в круг». Мать готовит обед, подпевая: «Красивые кавалеры делают так, а потом еще эдак». Младший брат возится в коридоре с красным паровозиком, катая его по паркетинам и громко стукая о стены – «бух!», «бах!». «Красивые дамы делают так, а потом еще эдак». Она буквально вдыхала запах дома, живительный запах воска и приправ, к которому примешивались чудесные ароматы блюд, которые стряпала мать. А еще звучал голос отца, читающего жене книгу. Они в безопасности. Они счастливы.

Она почувствовала, как прохладная рука опустилась ей на лоб. Подняла глаза и увидела женщину в синей косынке с крестом.

Женщина улыбнулась и протянула ей стакан холодной воды, которую девочка с жадностью выпила. Потом медсестра протянула ей сухой хлебец и баночку сардин.

– Будь мужественной, – тихо проговорила молодая женщина.

Но девочка видела, что она, как и отец, говорит со слезами на глазах.

– Я хочу уйти отсюда, – прошептала девочка. Ей хотелось вернуться в свой сон, в эту гавань мира и безопасности.

Медсестра склонила голову. Снова улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и грустной.

– Понимаю. Но ничего не могу поделать. Мне очень жаль.

Она встала и направилась к следующей семье. Девочка удержала ее за рукав.

– Пожалуйста, скажите, когда мы уйдем отсюда.

Медсестра покачала головой и мягко погладила щеку девочки. И ушла.

Девочка подумала, что сходит с ума. Ей хотелось кричать, топать ногами, она должна во что бы то ни стало покинуть это мерзкое, ужасное место. Она хотела вернуться домой, в прежнюю жизнь, в жизнь до желтой звезды, до стука полицейских в дверь.

Почему это случилось с ней, именно с ней? Что она сделала, что сделали ее родители, чтобы заслужить такое? Почему так плохо быть евреем? Почему к евреям так относятся?

Она вспомнила первый день, когда должна была прийти в школу с желтой звездой. Когда она зашла в класс, все глаза обратились на нее. Большая желтая звезда, размером с отцовскую ладонь, на ее маленькой груди. Потом она увидела, что не одна, что другие девочки в классе тоже носят такую. Как и Армель. Она почувствовала облегчение.

На перемене все девочки с желтой звездой собрались вместе. Другие ученицы, те, что раньше были их подругами, показывали на них пальцем. Однако мадемуазель Диксо настойчиво повторяла, что эта история со звездой не должна ничего изменить. Ко всем ученикам будут относиться одинаково, как раньше, – не важно, носят они звезду или нет.

Но прекрасные речи мадемуазель Диксо не помогли. Начиная с того дня большинство девочек не разговаривали с теми, кто носил желтую звезду, или, хуже того, смотрели на них с презрением. Вот этого она не могла вынести. А еще тот мальчишка, Даниэль, который прошипел им, ей и Армель, на улице у входа в школу, кривящимися от злости губами: «Ваши родители грязные евреи, и вы сами грязные евреи!» Как это, грязные? Почему быть евреем означает быть грязным? Ей стало грустно и стыдно и захотелось плакать. Армель не ответила мальчику, она только до крови прикусила губу. Впервые девочка увидела, что ее подруге стало страшно.

Девочка хотела сорвать свою звезду. Она заявила родителям, что больше не будет ходить с ней в школу. Но мать сказала «нет», она, наоборот, должна ею гордиться – гордиться своей звездой. И брат раскапризничался, требуя и себе такую же. Но ему еще нет шести лет, мягко объяснила мать. Он должен подождать два года. И малыш дулся весь остаток дня.

Она снова и снова думала о брате, одном в темном глубоком шкафу. Она хотела обнять его маленькое теплое тело, поцеловать светлые кудри, пухлую шейку. Она сунула руку в карман и изо всех сил сжала ключ.

«Плевать мне на все, что говорят, – прошептала она самой себе. – Я найду способ выбраться отсюда, чтобы спасти его. Я уверена, что найду способ».

После ужина Эрве предложил нам «лимончелло» – лимонный ликер с юга Италии, который пьют ледяным; у него чудесный желтый цвет. Гийом медленно потягивал из своего стаканчика. За едой он мало разговаривал. Вид у него был подавленный. Я не осмеливалась вновь затронуть тему Вель д’Ив. Но он сам повернулся ко мне.

– Моя бабушка сейчас совсем старая, – начал он. – И больше не хочет об этом говорить. Но она рассказала мне все, что я должен знать, рассказала все о том дне. Я думаю, самым страшным для нее было выжить, когда все остальные погибли. Продолжать жить без них. Без семьи.