Поезд наконец-то прибыл в Черноземск. Я сошел на перрон, кое как отвязался от своего словоохотливого попутчика, предлагавшего полный пансион, прошел мимо вокзала - приземистого желтого здания, и вышел на привокзальную площадь. Ко мне сразу же подскочил мужчина в кожаной куртке и осведомился, куда ехать. Частный извоз. Я, в свою очередь, осведомился у него, на чем он собирается меня везти. Он показал на побитый зеленый "жигуленок", на крыше которого была укреплена желтая табличка с шашечками.

- Нет, - сказал я. - Не поеду.

- В миг долетим, - гундел извозчик. - И дешево.

Завидев меня в компании с человеком в кожанке, от своих машин отлепились еще два водителя. У одного из них был не менее мятый "Москвич", у другого - более менее приличная "Волга". Я выбрал "Волгу". Уселся, забросил чемоданчик на заднее сиденье и спросил:

- Гостиницы в городе есть?

- Две, - ответил водитель. - Три. Если считать бывшую обкомовскую.

- Вот в нее и везите.

Водитель протянул руку к замку зажигания и медленно опустил. Потом насупился и проговорил:

- Да она в двух кварталах отсюда.

- Ну и что? - весело спросил я. - Пешком мне, что ли, идти?

Водитель повеселел и включил мотор. Подъехали быстро. Я сунул ему сотню, он полез в карман за сдачей, я остановил его мановением руки. Он уехал счастливый.

Гостиница была за высоким металлическим забором. Узорчатый такой забор, прочный, массивный. Калитка, впрочем, оказалась не запертой. За забором оказался чудесный парк. Аккуратно подстриженные кусты. На подстриженном же газоне - ни соринки. Вымощенная плиткой дорожка. Мне начиналось нравиться в Черноземске. Гостиница мне тоже понравилась. Красивое двухэтажное здание. На окнах - цветы. Ну-ну, подумал я. В прохладном чистом вестибюле стояли удобные глубокие кресла, столик и здоровенная кадка со здоровенным фикусом в углу. Была еще там стойка дежурной. Самой дежурной, впрочем, видно не было. Я со вкусом уселся в кресло, вытянул ноги и начальственным голосом рявкнул:

- Есть тут кто-нибудь?

Тотчас же где-то сбоку открылась дверь и в вестибюль вынесло дежурную с приветливой улыбкой на раскрашенном лице. Улыбка эта стала тут же таять, как только дежурная увидела меня. Ничего начальственного во мне не было.

- Мест нету, - неприязненно произнесла дежурная, меряя меня взглядом.

- Я знаю, - весело ответил я, вытащил свой паспорт и швырнул на журнальный столик. - Советую взглянуть.

Дежурная постояла в нерешительности, раздумывая, потом, видно, что-то в ней включилось, и она подошла-таки к столику и взяла паспорт. Я не знаю, что там такое в моем паспорте. Сколько раз я заглядывал в него и ничего особенного не находил, но на всех должностных лиц он производит прямо-таки магическое действие. Инспекторы ГАИ становятся по стойке смирно и отдают честь. Билетные кассиры тут же находят места там, где их не было с одна тысяча забытого года. Гостиничные администраторы бледнеют, зеленеют и тихо лепечут что-то в свое оправдание. Словом, номер тут же нашелся, тут же объявилась хлопотливая горничная, подхватила мой чемодан и повела меня наверх. Номер был роскошный, из трех комнат. Люстры. Портьеры. Диван. Кресла. Кровать. Почти такая же как у меня дома. Ковры. Чистота. Умели большевики устраиваться, подумал я. Я удовлетворенно покивал и сказал горничной:

- Хорошо. Я пробуду у вас около десяти дней. Каждый день - чистые простыни. Договорились?

Я взял ее руку и вложил в нее сотенную. Этого можно было и не делать, и так она была сама услужливость, но устоять перед соблазном я не мог. Люблю сорить деньгами, есть за мной такая слабость.

Глава 7. Сын человеческий.

Истина не рождается в спорах

- она существует сама по се

бе.

Утверждение.

Фома примкнул к ним в Сариде. Это был маленький, тщедушный человечек, рядом с Симеоном он казался ребенком. Бороденка жидкая. Волосенки жидкие. Глазки маленькие, бегающие. Симеону он не понравился. Ну и зловредным же он оказался! Он пошел за Ешу потому, что ему было интересно, он так и говорил. Еще он оказался страшным спорщиком. Он ничего не принимал на веру, на все ему нужны были доказательства. На любое слово Ешу у него находились аргументы против. Симеона он раздражал настолько, что однажды он не выдержал, схватил негодяя за грудки и приготовился шлепнуть оземь. Ешу остановил его движением руки.

- Никогда больше не делай этого, Симеон, - мягко, но настойчиво сказал он. - лучше молчи и слушай.

Симеон повиновался, но долго еще ворчал что-то себе в бороду. Однажды они остановились в доме у Евлахия, крестьянина, помогли немного ему по хозяйству, и сидели теперь во дворе под навесом. На расстеленном на земле покрывале лежали хлеб и виноград, стоял кувшин с кислым вином. Вокруг сидели Ешу, Евлахий, Иоанн, Андрей, Симеон и Фома. Точнее, Фома не сидел. Он вскакивал, бегал вокруг, садился, крошил хлеб, снова вскакивал, и, по обыкновению, спорил.

- Это мыслимое ли дело, - восклицал Фома, - любить всех. Я согласен любить ближнего. Например, я могу любить вот его, - тут он неприязненно посмотрел на Симеона. - Но как мне любить, например, мытаря? Вот ты, Евлахий, любишь мытаря? - Евлахий покачал головой. - Конечно! Разве можно его любить? Он приходит и забирает то, что ему не принадлежит. И нельзя ему отказать, если не хочешь сидеть в яме. Он толстый, жирный, наглый, - Фома посмотрел на Евлахия, тот кивнул. - Он может забрать сверх того, что полагается по закону, он может тискать твою жену на твоих глазах и ты не можешь воспротивиться, опять же потому, что не хочешь сидеть в яме, - Евлахий потемнел лицом. - Он противен тебе. Он мерзок. И его - любить? Любить пьяного мерзавца, побившего тебя потому, что у него чешутся руки? Любить римского солдата, который еще наглее мытаря, потому что у него в руках оружие, а ты для него прах? Почему я должен любить их?

Ешу, по обыкновению, мягко улыбнулся и сказал:

- Ты не должен любить их. Никто не может любить из чувства долга или по принуждению. Полюбить надобно сердцем. Открой свое сердце и впусти в него всех. И все откроют свои сердца и впустят тебя. И тогда мытарь не станет тискать твою жену, а солдат не станет притеснять тебя, а пьяница не станет напиваться, потому что будет любить и себя тоже.

- Но это невозможно! - горячился Фома. - Люди злы, глупы, эгоистичны, они никогда не смогут любить так!

- Не смогут, - согласился Ешу. - Но почему бы к этому не стремиться?

Фома не нашел что ответить и принялся крошить хлеб. Симеон радовался про себя. Ешу сразил Фому, в который раз сразил!

- Поймите, - продолжал Ешу, обращаясь ко всем - люди возвели в стержень жизни ненависть и злобу. Они охотней ненавидят чем любят. Попробуйте сломать этот стержень сначала в себе, а потом - в других, и возведите в стержень любовь. Это трудно, согласен. Это невообразимо трудно. Но что в этом мире легко?

Фома молчал. Нет, он не сдался, Симеон уже успел достаточно хорошо изучить его. Пусть здесь его срезали - в который раз! - он не успокоится, он найдет другую тему для спора, он будет из кожи лезть, но спорить, спорить и спорить!

- Кто ты такой? - неожиданно спросил Фома. - Откуда ты взялся?

Ешу улыбнулся.

- Я скажу, кто я такой, - ответил он. - Но не сейчас. Еще не время.

В другой раз, это было уже тогда, когда учеников стало двенадцать, они сидели под раскидистым вязом на камнях, Ешу в центре, а остальные вокруг, Фома снова набросился на Учителя:

- Вот ты говоришь - не пей вина. - Ешу поднял руку, пытаясь что-то сказать, но Фома отмахнулся. - Знаю, знаю. Ты не запрещаешь пить вино, ты говоришь: пей в меру, не уподобляйся скотам. А если человек не может остановиться? А если у него горе и он хочет утопить его в вине?

- Это значит, что человек не возлюбил самого себя, - отвечал Ешу. Любить себя тоже нужно научиться. Любить себя не эгоистично, а любить себя как человека, как творение Вседержителя, в которого Господь вложил душу свою. Любить себя так, чтобы окружающим не было стыдно за тебя. Не можешь остановиться - значит не любишь самого себя, не любишь окружающих. А горе топить лучше в работе, это самое действенное лекарство.