Доктор возвращается и снова произносит:

–Сейчас, сейчас, подождите, госпожа Островски. Сейчас придет коллега из соседнего врачебного кабинета.

И мы начинаем говорить – нельзя сказать, что ни о чем, потому, как говорим мы о моих старших детях и о детях доктора Седиге, которые родились еще в Иране, приехали в очень юном возрасте, а теперь уже даже не говорят по-персидски. Видно, что она очень хочет отвлечь, проявить участие… мы болтаем и она интересуется мальчишками и их развитием и увлечениями и, к счастью, не добавляет то, что добавляет каждый, кто узнает о моей беременности девочкой, „Ну вот, теперь у вас комплект“. Я вообще ненавижу слово „комплект“, потому, что у меня семья, а не костюм-тройка, чёрт побери. Я не выношу на дух, и не выносила в прошлую беременность Мишкой, когда говорили, что нам обязательно нужна будет девочка. Кто это решает, я была вполне довольна и двумя сыновьями, и вообще, ещё один ребенок совершенно не входил в планы, но… но вот он, вот его сердце – и оно уже более половины срока бьётся во мне.

Стук в дверь кабинета, заходит высокий мужчина с бронзовым от загара лицом. Он довольно молодой – ему лет сорок – и очень ухоженный, особенно руки – на это я успеваю обратить внимание, когда он подаёт мне руку для рукопожатия. Потом садится за монитор и берет в руку датчик УЗИ – пальцы мягкие и очень аккуратные ногти. Почему я смотрю именно на руки? Почему именно на них?

–Кауфман, – низким голосом приставляется он. Я в ответ называю свою фамилию, но он уже не слушает – его интересует то, что увидела доктор Седиге. Они начинают работать уже вдвоем. Датчик снова на моем животе, они оба смотрят в монитор – долго, бесконечно долго проводят замеры, повторяют их, что-то с чем-то сравнивают, делают заметки… проверяют также и внутренние органы малышки, там оказывается тоже не всё в порядке.

Наконец доктор Кауфман поворачивается ко мне и впервые смотрит мне в глаза. Его взгляд тревожен и мне вдруг становится видно, что несмотря на бронзовый загар, под глазами лежат тени.

–Госпожа Островски, давайте я начну с хорошего, потому что в том, что мы увидели с госпожой Зеель, преобладает, всё-таки, плохое. Итак, хорошее: с количеством околоплодных вод всё в порядке.

Я пока не знаю, радоваться ли заранее, но позволяю себе осторожно улыбнуться – только слегка, углами губ. А он уже продолжает:

–Теперь к плохому. Конечности и грудная клетка развиты не по сроку, они сильно отстают…

Он говорит еще что-то, но я, хотя и напрягаюсь, понимаю всё меньше и меньше. В целом, прогноз неблагоприятный.

–Если же в общем, – деликатно вклинивается в речь доктора Кауфмана мягкий голос госпожи Зеель, то мы имеем дело с одним довольно нехорошим диагнозом. Я назову вам его перед тем, как вы уйдёте, однако это пока лишь наше предположение. Точнее сказать сейчас сложно. Много нам пока увидеть не удалось и с этим мы должны будем еще разобраться. Анализы скажут больше и там уже будет виднее, что делать.

Доктор Седиге называет мне предполагаемый диагноз – и этот набор медицинских терминов въедается в мою память моментально…

Оглушённая, я выхожу из кабинета и иду в туалет. Там долго умываюсь, смываю с лица всю косметику, пью воду горстями. Тут же пытаюсь искать в интернете информацию, но глаза застилает пелена из слёз, читать не получается и я откладываю эту затею. Тогда я набираю номер Сени. Он, кашляя, весело басит мне что-то в трубку. Когда он понимает, что в ответ я могу лишь всхлипывать, то осторожно спрашивает, как всё прошло.

–Плохо, – отвечаю я, – совсем плохо.

И вкратце, шепотом, всхлипывая, пересказываю ему всё то, через что мне пришлось пройти за прошедший час. Кладу трубку. Еще умываюсь и обтираю лицо бумажным полотенцем. Вдох – выдох, глубокий вдох – выдох… Я пытаюсь сравнять дыхание, чтобы не пугать людей и не вызывать ненужного любопытства.

Из приёмной я стараюсь уйти как можно тише, почти шепотом спросив дату следующего приема. Следующий прием назначен на послезавтра…

17 августа 2018 года

Каждый проживает горе по разному. Я попыталась не впадать в отчаяние – и это пока что удается, хотя два дня – срок совсем не показательный.

С позавчерашнего дня я разделилась на два почти отдельно существующих человека – иначе не выжить. Вот она я, старая и всем привычная, играющая с детьми, фотографирующая заказы – ведь они ждать не станут (хотя до обработки руки пока не доходят) и отпускающая в меру смешные шутки.

Но на самом деле за красиво выстроенным фасадом, за улыбкой, которую приходится предъявлять, как пропуск в общество людей, у которых ответ на вопрос „Как дела?“ всегда будет „Всё в порядке“, царит такой хаос и такой шквал мыслей, что я даже не знаю, как мне до сих пор не сорвало крышу. Настоящую меня видит только Сеня – да и то – по вечерам, после отбоя.

Позавчера весь вечер я проплакала на его плече и – вот честно – не было сил искать информацию и вчитываться, потому что казалось, что предел боли уже достигнут. Наутро стало немного полегче. В перерывах между фотографированием заказов, сидя в трамвае или на паузе в кафе за чашкой кофе и бутербродом, я искала в интернете информацию о предполагаемом диагнозе. Предполагаемом. Об этом нельзя забывать.

Выходило всё совершенно неутешительно – даже при том, что мы находимся в Германии и медицина здесь развита хорошо. Я изучила информацию сначала на родном русском, затем залезла в немецкоязычные источники и уже в конце выслала Сене статью на английском (которым он владел в силу профессии чуть ли не лучше немецкого). Проявления поставленного предполагаемого диагноза были настолько ужасными, что я, читая всё дальше и дальше, зажмуривалась, как от боли… но продолжала, мне надо было знать всё до последней буквы, чтобы понимать, с каким врагом мы имеем дело.

Источники все, как один, выдавали: такого ребенка нельзя вылечить.

Придя домой, мы с Сеней еле дождались отбоя и продолжили чтение.

По наблюдениям психологов, люди с таким диагнозом – если выживают – остаются чаще всего интеллектуально на уровне младенцев, с годами интеллектуальные способности не сильно улучшаются. И ещё, и ещё, и ещё… и каждый из перечисленных пунктов – как будто новый удар по уже открытой ране…

Сегодня мы снова ездили к врачу. Мой врач всё ещё отсутствует, мы были у доктора Седиге, господин Кауфман тоже пришел – и еще одна дама, коллега по фамилии Кривальд. Они снова долго-долго смотрят, замеряют, спорят… Это на самом деле, как страшный сон. Для подтверждения диагноза выписывают анализы, список внушительный, но ничего, я готова их сдать.

Но в голове засело всё, что мы прочли за вчерашний вечер, а это ад, ад для моей Гретхен. Она никогда не сможет вести нормальную жизнь, ей там не будет места и она ежедневно будет испытывать боль… Хочу ли я такой жизни для своего ребёнка? Да и жизнь ли это вообще? Да, и такие тоже живут, безусловно. Выживают. В Германии вообще к инвалидам, к счастью, относятся совершенно иначе, чем на нашей с Сеней родине, но… дело даже не в этом. Хотим ли мы обречь Гретхен на пожизненные страдания? Скажет ли она нам „спасибо“ за такую жизнь? Имеем ли мы вообще право заставлять её жить вот так? Ведь это – даже не жизнь, это – существование… И если сейчас говорить совсем уж начистоту – сможем ли мы в случае если она выживет – всю жизнь быть привязанными к больному ребенку? Сможем ли мы выстроить свою жизнь так, чтобы это получилось? Помощи у нас здесь нет, мы со всем справлялись самостоятельно и уже двое здоровых детей стали испытанием для нас… это сложно, это изматывает, это не те сладкие фотографии, которые обманывают нас о счастье материнства… реальность куда жёстче. А с больным ребёнком? Не думаю, что мы справимся.

Я переглядываюсь с Сеней. Его рот плотно сжат, а между бровей пролегла глубокая морщина. Мне кажется, что в эти минуты он думает о том же, о чем и я. Мне кажется… но я не уверена…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».