— Мы обсуждаем место преступления, — напомнил я ему, — которое никто из нас в действительности не видел. Но ты уже уверен, что это важная деталь?

— А ты как думаешь, Зиль? — взорвался он, но я видел, что эта вспышка больше обусловлена скорбью, нежели злостью. — Неужели наша совместная работа за последний год не смогла убедить тебя в важности поведения преступника на месте преступления?

Он был прав: прошел почти год со времени дела Фромли, когда он впервые вошёл в мой кабинет и объявил, что может использовать свои знания мышления преступника, чтобы помочь мне раскрыть жестокое убийство. Конечно, Алистер был не во всем прав. Но, как сказал бы он сам, знание преступного ума — это не только наука, но и искусство, и я никогда не сомневался, что он понимает в преступном поведении больше, чем я когда-либо мог предположить.

Алистер покачал головой.

— И ещё кое-что: у его руки положили белую розу.

— Белую розу? Как у невесты?

Мой друг серьёзно кивнул.

— Знаю. В это время года их трудно достать.

— Цвет чистоты и невинности, — добавил я, думая о невестах, которых видел с такими розами в день их свадьбы.

— Не всегда. — Алистер сделал паузу. — В некоторых странах это цвет смерти, и обычно он ассоциируется с предательством. Во время Войны роз¹ белую розу дарили предателям, которые нарушили своё слово. Он предупреждала их, что смерть неминуемо их настигнет.

— Так ты думаешь..?

— Я не знаю, что думать, — перебил он меня. — Но я хочу, чтобы ты занимался этим делом.

— И где был убит судья Джексон? — с сомнением уточнил я.

— На Грамерси-парк.

— Это территория Тринадцатого участка; не моя юрисдикция.

Я сейчас работал детективом в Девятнадцатом участке под началом моего давнего друга капитана Малвани.

— Раньше ты помогал другим участкам.

— Наш новый комиссар — приверженец протокола. — Комиссар полиции Теодор Бингем не желал и слышать, чтобы офицеры работали вне пределов своих участков, не получив особых распоряжений от него лично.

— Я могу сделать необходимые звонки, — сказал Алистер, вставая и пересекая комнату к моему телефону. — Я вызываю такси?

Я кивнул, и он поднял трубку.

— Оператор? Да, наберите, пожалуйста, Колумбийский университет, номер двадцать три — восемьдесят.

Пока соединение устанавливалось, он снова повернулся ко мне:

— Мой друг был выдающимся человеком. Ваши полицейские будут находиться под значительным давлением, чтобы быстрее раскрыть его убийство.

Я, несомненно, собирался сейчас ехать с ним в центр города.

Я уже встал и направился в свою спальню, чтобы переодеться, но его упоминание о полицейском начальстве пробудило какие-то воспоминания.

— Как, говоришь, звали судью?

— Джексон. Судья Хьюго Джексон.

Я нахмурился, пытаясь вспомнить, где именно слышал это имя, а затем резко повернулся к Алистеру.

— А это не тот же самый судья, который ведёт дело Дрейсона?

— Именно. — Алистер поднял палец и снова заговорил в телефонную трубку. — «Транспорт Нью-Йорка»? Да, мне нужен электромобиль на угол Семьдесят первой и Бродвея, пожалуйста.

Затем он повесил трубку и мрачно посмотрел на меня.

— Сегодня присяжные должны были закончить совещаться. А теперь? Есть большая вероятность, что судебное разбирательство объявят недействительным.

Это все меняло. Смерть — а точнее, убийство, — судьи, председательствовавшего на самом противоречивом процессе, который город видел за многие годы, вызвала бы самые страшные волнения, какие только можно себе представить.

Как и все, я с большим интересом следил за процессом — особенно потому, что знал таких людей, как Эл Дрейсон. Они росли и процветали в моем родном Нижнем Ист-Сайде, где новые иммигранты, уставшие от лишений в своей «приемной» стране, сочувствовали тем, кто отстаивал их права. Большинство из них были идеалистами, которые хотели только лучших условий труда и жизни.

Но я видел, как глаза некоторых мужчин вспыхивали страстью, когда они обсуждали свое дело, загораясь энтузиазмом, который я не мог понять. Особенно, когда их разговоры перескакивали на оружие и взрывчатку. Когда они не проявляли никакого уважения к человеческим жизням, которые уничтожали.

Бессмысленно бороться с одной несправедливостью, создавая другую.

Я понимал, какую преданность и самопожертвование люди могут испытывать к другому человеку. По моему опыту, даже самые высокие идеалы часто искажались ради личной выгоды и амбиций.

Из этого редко выходило что-то хорошее. А вот плохое и порочное — постоянно.

ГЛАВА 2

02:30.

Я поспешно оделся, собирая все необходимое, что носил с собой на каждое место преступления: блокнот, карандаш и хлопчатобумажные перчатки, чтобы защитить все, к чему прикасался, от собственных отпечатков пальцев.

Потом мы ждали у окна моей квартиры на втором этаже, выходящего на Семьдесят первую улицу, пока перед домом не остановилось такси. Мы поспешно спустились по лестнице, прошли через внутренний дворик и забрались в кабину, где устроились на черных кожаных сиденьях.

Алистер был не в состоянии вести свой собственный автомобиль, но его выбор электромобиля вместо одного из новых, более быстрых бензиновых такси, казался ненужной расточительностью. Алистер клялся, что они более надежны, и, без сомнения, они соответствовали его любви к роскоши. Со своей стороны, я считал их непрактичными и медлительными, учитывая их четырёхсоткилограммовые двигатели. Я предпочитал метро — там пятицентовый билет доставлял меня в центр города быстрее, чем любой другой вид транспорта.

Алистер дал водителю адрес на Грамерси-парк, и мы помчались на юг по Бульвару — именно так большинство людей до сих пор называли часть Бродвея к северу от Коламбус-серкл.

Улицы были пустынны, и кованые газовые фонари отбрасывали мрачные тени на все еще спящие здания.

Мне нравилась эта часть города — Верхний Вест-Сайд — где таунхаусы и многоквартирные дома вырастали из-под земли, как только архитекторы успевали их спроектировать.

Хотя постоянные строительные работы имели свои недостатки, в целом мне нравилось быть частью района, который постоянно менялся. Здесь была и моя собственная сдаваемая в аренду квартира на углу Семьдесят первой и Бродвея, построенная всего два года назад.

Я никогда не смог бы позволить себе однокомнатную квартиру в новом роскошном доме на зарплату детектива, но друг Алистера неожиданно переехал за границу и захотел, чтобы в его отсутствие за квартирой присматривали; он даже сказал, что так я окажу ему неоценимую услугу. Я не сразу согласился, но, в конце концов, на третьей неделе августа я переехал и вернулся к своей карьере детектива в Девятнадцатом участке, которым теперь командовал мой бывший напарник Деклан Малвани.

И вот, после двух лет пребывания в Добсоне — маленькой деревушке к северу от города, где я наслаждался передышкой от городской коррупции и насилия, — я снова назвал остров Манхэттен своим домом.

Пока наше такси ехало в центр города, молчаливый и озабоченный Алистер не проронил ни слова.

Мы проехали через Театральный квартал на Сороковой, где электрические рекламные щиты вдоль Большого Белого Пути заставляли улицы сиять ярко, как днем — даже в этот предрассветный час. А ещё это было место нашего с Алистером последнего совместного дела, когда прошлой весной сумасшедший убийца нацелился на красивых молодых актрис. Мне всегда нравилось бывать в театре в тех редких случаях, когда я мог себе это позволить, но с тех пор я не был ни на одном представлении. Бродвейские убийства — по крайней мере, временно — подорвали мою любовь к сцене.

Водитель свернул налево, на Двадцать третью улицу, и мы подъехали к Грамерси гораздо быстрее, чем я ожидал.

Район кишел полицейскими, но водитель подъехал как можно ближе к западной части Грамерси-парк. Алистер заплатил за поездку непомерные шесть долларов.