— Это дельное и важное замечание, — сказал император, почесал задумчиво рыжую бороду и приказал позвать изобретателя.

— Ваше изобретение крайне интересно, кабальеро, — сказал Карл, когда Бласко де-Гарай опустился перед ним на одно колено. — Но слава Испании завоевана под парусами, с ними пусть и остается наш флот. А вас, кабальеро, за доставленное нам удовольствие, — с улыбкой покосился император на дерюжные штаны дона Панкрасио, — мы жалуем орденом Кастильского голубя. Машину вашу приказываю снять с галеона «Иона во чреве кита» и вернуть его капитану де-Скарца. А теперь идите с богом, кабальеро, государственные дела ожидают нас…

Крепкий запах корабля, запах смолы, мокрого дерева и трюмной воды. Вот чем дышал он десятки лет. Закопченные от морских фонарей, нависшие дугами бимсы потолка. Вот на что смотрел он всю жизнь. Море — вот где искал он золота, славы и почестей. И море обмануло его! Нет золота, нет славы и почестей. За дубовой обшивкой бортов посапывала, плескалась, шептала волна. Она шептала: «Конец! Перестань бороться, перестань искать! Ты побежден. Иди на дно!»

Он поднялся и вышел из каюты на палубу. Он один на галеоне, он отпустил на берег всех матросов, даже якорную вахту. Только ночь и луна увидят его бесславный конец. И опять этот шепот, теперь легкий посвист ветра в натянутых вантинах, в штангах и фалах. Опять кто-то шепчет ему в уши: «Перестань бороться. Иди на дно».

Он медленно поднялся на трехэтажную корму, к высокому, стройному, в человеческий рост фонарю. Резные наяды и левиафаны держали фонарь, и кабальеро погладил их, погладил нежно и горестно, прощаясь. Желтым огненным глазом через слюдяное оконце смотрел фонарь на голубой гербовый флаг. Кабальеро мечтал увидеть его победно развевающимся над армадой, идущей без парусов навстречу морским ветрам, а флаг, устало шевельнувшись, шепнул: «Перестань бороться. Иди на дно». И кабальеро обнажил шпагу и перерезал фал. Флаг упал в море. Кабальеро помедлил и швырнул туда же шпагу, сверкавшую в сотнях абордажей, но не добывшую хозяину золота и славы. Затем он спустился с кормы и прислушался. Плескались волны за бортом, шептали ванты: «Иди на дно!» Он приложился к морской кожаной фляге с вином, жадно глотнул и крикнул:

— Иду!

Он медленно, спокойно шагнул с трапа на воду, и волны печально, без плеска сомкнулись над его головой.

Два дня искали кабальеро де-Гарай по всей Барселоне и не нашли. А на третий день капитан де-Скарца вывел «Иону во чреве кита» в море, приказал разломать машину и выбросить ее обломки за борт.

Начало темнеть. Сержант ушел, оставив свою тетрадь на библиотечной полке. Я сидел, закрыв томик хроники, поглаживая золотые тиснения ее переплета. Я думал: а можно ли верить этому древнему повествованию? Не легенда ли это, подобная легенде о Летучем Голландце, о копях царя Соломона, о Брокенском привидении, о стране Эльдорадо?

А почему бы не поверить в изобретение морского бродяги и пирата? Разве не рождались люди, чьи мысли, как прожектор на баке корабля, забегали вперед, светили из своего века в века будущие? Гиерон Александрийский знал о силе пара за тысячу лет до нашей эры и нашел пару практическое применение. Директор Парижской обсерватории Доменик Араго в 1837 году написал статью о некоем испанском мореплавателе, построившем в XVI веке судно, двигающееся при помощи пара. Статья Араго дала Бальзаку тему для пьесы «Кинола» об изобретателе Фантанаресе, строителе первого парохода за триста лет до наших дней. И не был ли бальзаковский Фантанарес кабальеро де-Гарай, не вышел ли герой Бальзака из старинной хроники?

Но люди эти обгоняли свой век, и век не принимал их. Во всех веках, во всех эпохах не любили этих «выскочек», людей, идущих впереди своего века, как барабанщик перед полком. Гренландские колонисты открыли Америку за пять веков до Колумба, но в ту пору Европе было не до Америки. Любое великое дело, если оно сделано не ко времени, люди пошлют к черту! Люди послали к черту и кабальеро де-Гарай с его изобретением.

Вот почему он, отвергнутый и побежденный, опустился в ночной тьме на морское дно.

А теперь, закрыв грустное и смешное повествование о кабальеро де-Гарай, начнем новую повесть, о другом отвергнутом и побежденном, о докторе медицины, физике, астрономе, придворном крысолове, грузчике и нищем, о Дени Папене и о его «Драконе», сожженном лодочниками Фульды…

1929–1966 гг.

Казалось, вся набережная Касселя ревела, улюлюкала тысячью глоток. Кассельские лодочники, перевозчики, паромщики горячей, возбужденной толпой, выкрикивая ругательства и оскорбления, надвигались на человека, вышедшего из сарая с ведром набрать воды.

— Эй, Модильяни, за сколько ты продал душу дьяволу?

— Сколько чертей сидит в котле вашей лодки?

— Бей паписта! — звякнул вдруг, как оборвавшаяся перетянутая стрела, визгливый женский голос.

Модильяни побледнел. Побледнел и от этого выкрика и оттого, что спина его уперлась в остов полуразрушенной барки. Дальше отступать было некуда. Надо была как-то задержать напиравшую толпу. И он заговорил, довольно чисто произнося немецкие слова с певучими итальянскими интонациями:

— Добрые кассельские граждане, вы напрасно оскорбляете бедного чужестранца, называя его слугой сатаны. Я такой же христианин, как и вы! Вы видите? — он взял в руки оловянный крест, висевший на груди, и поцеловал его.

— А твой господин?

— Мой господин, почтеннейший французский синьор Дионисий Папен, тоже христианин.

— Замолчите, ребята! Не ту песню поете! — расталкивая толпу, продрался к итальянцу коротконогий крепыш с глазом, выбитым упавшей снастью.

Кривого Пуфеля, владельца самой большой в Фульде парусной шхуны «Вифлеемская звезда», знал весь Гессен, даже больше: и в Ганновере и в Вестфалии знали неукротимый характер и силу кулаков Кривого Пуфеля. Лишь не знал никто, сколько бочек с немецкими талерами, английскими розеноблями, французскими луидорами, ливрами, экю, испанскими дукатами, португальскими квадруплями и даже турецкими сулеймание зарыто в подвалах его бюргерского дома-крепости.

— Вы не ту песню поете, ребята! — повторил Пуфель, становясь против итальянца. — Зачем вы без конца толкуете о попах — все они одинаковы, все они ни черта не стоят! Поговорим о другом, вот о чем! — и Пуфель указал на реку, где на волнах покачивалось судно, недавно спущенное со стапелей.

Борта, еще не выкрашенные, золотились на солнце свежеобструганным тесом обшивки. Лишь на носу красовалось выведенное огненно-красной краской название — «Дракон», а чуть ниже фамилия владельца — «Дени Папен».

С первого взгляда судно не поражало ничем особенным. Разве что опытный глаз моряка порадовала бы строгая соразмерность очертаний «Дракона». Изящная мачта, кокетливо подавшаяся назад, чуть раскачивалась от ударов волн. Мачта была «сухая», ни клочка парусины на ее голых реях. Видимо, строитель «Дракона» рассчитывал не на паруса, а на что-то другое.

Сзади мачты раскорячилась на кривых ножках, прибитых к палубе, широкая, но низкая жаровня-печка. К печке был привинчен медный котел, днищем своим уходивший в печь. Но и эта печь не вызвала бы ничьего удивления, если бы котел не был опутан сетью труб неизвестного назначения.

В котел был вклепан небольшой, с пивную кружку, цилиндр, из которого вылезал металлический стержень толщиной в удилище. Этот стержень, суставчатый, словно паучья лапа, тянулся к корме, где цепко хватался за другое странное сооружение, пугавшее простоватых кассельских лодочников.

На корме были подвешены три колеса, насаженные на одну общую ось. Ободья колес были сделаны из тонкой жести, и к ободьям проволокой привязано по шесть широких весельных лопастей. Так что, если бы покрутить это тройное колесо, восемнадцать весел сразу бы зашлепали по воде за кормой «Дракона».