Потом под теплым облаком дыма и пара, который завис под потолком и легонько шевелил свисавшие хлопья копоти, Фланн прилег на свое место у очага, чтобы присматривать за ним и поправлять, если понадобится. Он задул последнюю масляную лампу и вскоре уснул. Только мысли о Тире иногда тревожили его сон.

В последующие дни путники с восхищением наблюдали, насколько люди вокруг были легки духом. Это было не случайное веселье, а постоянное выражение внутреннего счастья, которое распространялось на все. Трудиться им приходилось очень много, при подготовке к зиме дорог был каждый час. Мужчины ежедневно ловили рыбу; женщины укладывали ягоды в большой амбар, просушив их на солнце; ребятишки плясали и играли целыми днями, но при этом собирали яйца, траву пушицу и соль из кастрюль, в которых выпаривалась морская вода. Силками ловили птиц, их мясо тоже вялили и солили, а тюленье мясо и жир убирали на хранение.

И во все эти долгие дни, которые становились заметно короче, люди смеялись и пели во время тяжелой работы.

Бьярки приписывал их жизнерадостность крепкому алкоголю. Он захаживал в каждый дом, высматривая и намекая на выпивку. Он никак не мог поверить, что их смех был вызван чистой радостью жизни и чувством единения, которое пронизывало весь их мир. Его разочарование росло, а настроение быстро портилось.

Все чаще он теперь бесцельно расхаживал по деревне со щитом и боевым топором. Топором он размахивал так, будто был готов без раздумий ударить любого. Его угрюмость распугивала всех встречных, и, как бы Скегги не пытался вразумить его, ничто не могло остановить Бьярки.

Часто он подсматривал за женщинами и однажды последовал за юной девушкой, которая отправилась пасти овец. Когда они оказались вне поля зрения из деревни, он набросился на нее и затащил в овраг. Пока они боролись, подошла группа детей, которые с песнями собирали птичьи яйца, и Бьярки отпустил девушку. К счастью, ущерб ограничился порванным платьем.

Она никому ничего не сказала, опасаясь за свою жизнь, но всякий раз при виде Бьярки на ее лице появлялся такой ужас, что епископ Малахия догадался о том, что случилось. С этого момента ни одному ребенку не разрешалось пасти овец в одиночку.

Остальные путешественники сдружились с хозяевами и помогали им с работой. Кулди полюбили их и видели в них ценных членов общества. Если бы не чуждая вера пришельцев, они были бы рады, если бы те остались.

Наступил день, когда Бьярки слонялся по деревне, еще более неприкаянный, чем обычно. Он презирал любой труд, поэтому ему было скучно. В то же время, он злился на то, что Фланн недавно стал свободным человеком.

Скегги уже давно задумывал дать ему свободу, потому что чувствовал, что Фланн не имеет ничего общего с рабом, кроме названия. Скегги восхищала в нем готовность, с которой он подчинялся приказам, хотя Фланн – и Скегги прекрасно это знал – страдал от своего положения больше, чем кто-либо другой. Скегги считал, что Фланн должен иметь возможность легально носить оружие теперь, когда характер Бьярки стал совсем невыносим.

Кроме того, ему казалось, что, если ирландец сможет существовать между ними как равный, это поможет каким-то образом, которого его тугой ум не мог представить, вернуть его дочь в чувство. Скегги всегда знал, что Фланн с Тирой хорошо относились друг к другу, пока вдруг между ними не встал незнакомец, из-за которого она так странно изменилась. Не раз он сожалел о том, что обещал дочь Бьярки, а сейчас жалел больше, чем раньше.

Поэтому он призвал к себе Фланна и сильными пальцами разорвал железный ошейник, знак раба.

«Никогда больше не зови никого хозяином», – торжественно произнес он.

«Никогда, хозяин! – ответил Фланн с глубокой благодарностью. – Никого, кроме тебя!»

И дело было сделано.

На самом деле, какое-то время казалось, что это событие повлияло на Тиру. Она улыбалась Фланну и как будто обращала на него больше внимания, когда он несколько дней ходил по деревне с топором и щитом. Но Фланн не хвастался и не вертел угрожающе топором, как Бьярки, поэтому никто не убегал с его пути. Когда же он обнаружил, что Бьярки избегает его или говорит с ним вежливо, как принято между равными, он перестал носить оружие и большую часть свободного времени проводил за книгами епископа.

Бьярки, однако, терпеливо выжидал и своим неповоротливым умом потихоньку обдумывал план действий. В соответствии с этим планом, однажды он предложил Скегги отправиться в поход во внутреннюю часть острова, чтобы увидеть некоторые из чудес, которые, как говорят, там имеются. Скегги был не против, тем более что ежедневная работа ему надоела, а рассказы о чудесах он тоже слышал.

Они вышли рано утром, так как дни стали намного короче. В первую ночь спали на теплой земле рядом с горячим источником. На следующий день, двигаясь на север, они вышли на поднимающуюся местность, где луга постепенно переходили в высокое лавовое плато. Гаги гнездились здесь во множестве, а еще они видели лис, которые охотились на птенцов и все еще шныряли вокруг, подбирая уцелевших и отбившихся. Они убили одну из этих лис, сняли и спрятали шкуру, потом поджарили и без всякого удовольствия поели немного вонючего мяса.

В окрестностях было много водопадов, некоторые были огромными и бурлящими. Несколько ручьев несло теплую воду от других горячих источников. Большая часть этого плато была сформирована недавно, если мерить время по тем часам, по которым сама Земля отсчитывает его, и огни под земной корой все еще горели.

Здесь Скегги сбил двух гагарок; их, бескрылых, было легко поймать. Помня о масле в их тушках, которое так высоко ценил их друг епископ, он скрутил птицам головы, связал их за ноги и пошел дальше, перебросив птиц через шею.

Лишайник и мох покрывали все еще молодую лаву, как ковер из зеленовато-серой пыли. Низкие холмы были похожи на отвалы, а между ними светлели водоемы, над которыми висел пар. Рядом с одной глубокой круглой лужей шириной 50 футов с кристально чистой водой, наполнявшей впадину из белоснежного кремнезема, двое мужчин расположились, чтобы поесть и поговорить.

Они смотрели с высоты на красивую долину, когда Бьярки сказал: «Я думаю, компаньон, что все, что мы видим здесь, может стать нашим, если ты поступишь как мужчина».

«Выражайся яснее», – попросил Скегги. «Что я должен делать?»

Бьярки, полагая, что Скегги можно легко убедить, начал: «Послушай! Сначала мы убьем того тролля, который вышел изо льда и держит твою дочь под чарами. Когда она будет свободна, у нас будут три топора против коротышек». Бьярки был наголову выше всех островитян, кроме нескольких, и смотрел на них свысока. «Я не сомневаюсь, что Фланн-острослов тоже будет рад возможности раздавать приказания, а не исполнять их. Тогда мы сможем всех местных сделать рабами. Мы станем ярлами и будем владеть всей этой страной».

Конечно, он не стал продолжать, что после этого жизнь Фланна будет коротка, как, возможно, и жизнь Скегги.

И все же эта мысль пришла к Скегги, и он спросил: «А если я отвечу “нет”, что тогда? Ведь мне нравятся эти люди».

Перед глазами Бьярки словно поднялся розовый туман. Небо и земля слились в раскаленное пламя, вода в луже превратилась в кровь, а лицо Бьярки – в лицо тролля.

Скегги, видя ярость в его глазах, ослабил топор за поясом и немного отодвинулся, но мешали птицы, висевшие на шее.

Он попытался встать, когда Бьярки вскочил на ноги и взревел: «Тогда, Скегги Мохнорылый, ты трус, а не человек!»

И одним взмахом топора разрубил ему череп.

Ярость быстро прошла, и когда Бьярки понял, что наделал, он испугался. Он знал, что даже в этой далекой стране Один следит за ним, и не верил, что Норны собирались перерезать нить жизни Скегги в этот самый момент. Это явно был кровный долг, который должен был быть предъявлен ему, но ему не хотелось платить его ни сейчас, ни когда-либо потом.

Он подошел к луже и заглянул в нее. Она была очень глубока. Вода кипела и пузырилась, пыхая небольшими клубами пара. Из трещин по каменистому краю лужи со свистом и шипением вырывался пар.