— Вы никогда не слыхали моего имени? — повторила она свой вопрос.

— Нет, — робко ответил он. — Вы, вероятно, из тех чужестранцев, которые теперь властвуют над этим несчастным краем?

— Да, я здесь чужая, но мой род ни тут, да и нигде никем не властвовал. По происхождению я только горожанка, и если моя рука все-таки протягивается за короной, то за той лишь, которая дается искусством.

— Ах, — вздохнул юноша. — Быть художником! Творить! Творить! — Он поднял глаза к небу и потом опустил голову.

— А вы кто? — спросила красавица.

— Я поэт, — прошептал он так тихо, что слова рассеялись в воздухе вместе с дуновением вечернего ветерка. И ему сделалось грустно и тоскливо. Он подумал о тех песнях, которые звучали у него в душе и рвались на волю из его стесненной груди, словно птицы из клетки. Его тяжело давил камень проклятия и несчастия, так же, как и всю его родину. Там, где-то в глубине его души, звучали песни, полные ненависти, рыдали покаянные песни, оплакивавшие гибель отчизны и смерть близких, но не находили для себя ни слов, ни выражений, как будто гений его родины онемел. И люди, и сама страна казались мрачными и окаменевшими. Донна Флавия услыхала его тихий шепот.

— Вы поэт? Это хорошо: тем скорее вы меня поймете. То, о чем я хочу с вами поговорить, очень важно.

Поэт чувствовал себя теперь совершенно свободно. Ему казалось, что он идет с другом, от его волнения не осталось и следа. Они молча шли, поднимаясь в гору по кривой, пустынной и темной улице. Над крышами домов выделялись очертания градчинских монастырей и дворцов. Они остановились перед одним небольшим домом с высоким шпицем. Старик поставил фонарь, отпер дверь, и они вошли. Деревянная лестница с богатыми резными перилами вела наверх в единственный этаж дома. Наверху отворились темные чудной работы кованые двери и в них появилась старуха странного вида, в черной одежде, с длинными четками на груди, висевшими до пола. Она держала в руке большой канделябр с тремя восковыми свечами и молча поклонилась донне Флавии. Ее желтоватые совиные глаза смотрели куда-то вдаль и, казалось, видели то, чего никто не видит.

— Плацида, я веду к тебе гостя. Дай нам поужинать.

Стены просторной комнаты были покрыты фландрскими коврами, посередине стоял большой тяжелый дубовый стол с резьбой и несколько больших кресел, огромный буфет занимал почти всю стену и был наполнен старинной серебряной посудой. Эта обстановка показалась царски-роскошной поэту, жившему в бедной комнатке в пустынном квартале города у Новоместских бастионов. Но он не выдал своего изумления и смотрел на ковер, покрывавший большую часть кирпичного пола.

Плацида молча накрывала на стол, двигаясь точно во сне, а старик, провожавший донну Флавию, видимо, слуга, придвинул стулья и зажег еще три восковых свечи в другом большом канделябре.

Донна Флавия вышла, но скоро вернулась; на ней было надето темно-золотистое шелковое платье с глубоким вырезом у ворота, руки были украшены серебряными браслетами. Мягкие, густые каштановые волосы были просто и красиво причесаны; они поднимались над высоким гордым лбом, а большие, на редкость чудные карие глаза привлекали к себе, но взгляд их был холоден.

Флавия заняла место за столом, предложив юноше сесть против нее. Бывший все время в комнате старик тоже сел с ними.

— Квидон и Плацида служили моим родителям и знают меня с самого раннего детства. А Квидон мой друг.

Старик молча улыбнулся.

— Он немой, — тихо сказала Флавия. — Итак, вы никогда не слыхали моего имени? А ведь я уже несколько лет в Праге и про меня говорят, что я знаменитость. Вы, может быть, не слыхали имени и Проперции де Росси? Не слыхали? Ну, это должно служить утешением для моего самолюбия. Проперция де Росси из Болоньи была одним из самых известных итальянских скульпторов. Ее работы полны силы и божественной красоты. Я видела их в Италии еще ребенком и уже тогда полюбила их. Они дали толчок и направление всей моей жизни. Я тоже сделалась скульптором. — Она замолчала, а потом задумчиво произнесла: — Достигну ли я когда-нибудь ее высоты? — Взглянув на молодого поэта, она спросила: — Как ваше имя?

Он нахмурился, в его глазах появилось выражение скорби; и он не сразу ответил; наконец сказал:

— Меня зовут Инульций.

— Инульций? Странное имя, — заметила Флавия. — Inultus — неотмщенный. Я думаю, что никто, кроме вас, так не называется.

— И все-таки, — ответил юноша, — каждый мог бы так называться в этой несчастной стране, потому что здесь нет ни одной души, которая не ожидала бы отмщения.

— А! Вы принадлежите к недовольным, тем лучше.

По лицу Инульция пробежала тень, и он молчал.

В эту минуту Плацида подала им на серебряном блюде скромный ужин. Хозяйка приветливо пригласила его к трапезе. Он был голоден и теперь с большим аппетитом принялся за еду, стараясь, однако, не показаться слишком жадным. Сама донна Флавия притронулась только к фруктам. Потом она приказала Плациде зажечь лампу в мастерской. После ужина Флавия встала и отдернула занавес, за которым оказалась небольшая дверь.

— Я покажу вам свою работу и объясню, для чего я пригласила вас к себе. Пойдемте.

Три больших лампы освещали глубокую обширную комнату, в которую вошел Инульций. Барельеф из белого мрамора, изображавший жену Пентефрия в тот момент, когда она сдергивает плащ с плеч Иосифа, бросился ему в глаза. В этой работе было столько силы, страсти и вместе с тем красоты, что пораженный Инульций воскликнул:

— Мадонна! Как вы велики и божественны в своем творчестве!

— Нет, — отвечала она, — это работа Проперции де Росси. Я еще не достигла такой высокой степени творчества, но та, к которой я стремлюсь, еще более велика и высока, и вы должны помочь мне достигнуть ее.

— Я? — удивился Инульций. — Но как же я могу помочь вам?

— Я сейчас объясню. Проперция де Росси полюбила и, как говорят, умерла из-за отвергнутой любви. В этой жене Пентефрия она воплотила и свою страсть, и свое отчаяние. Любя смертного, Проперция осталась роковым образом прикованной к земле. Я же не знаю, что такое любовь и никогда не хочу узнать ее. Я смотрю ввысь, к самым звездам, где пребывает призрак бессмертной славы. Мое искусство — единственная моя любовь, мое единое божество.

Она подошла к большой белой занавеси, отдернула ее и Инульций увидел Христа, распятого на высоком деревянном кресте. Жизненность всей фигуры, вылепленной из глины, поразила Инульция, и только лик Спасителя был неясен и незакончен.

— Моим наивысшим стремлением и самым тяжким страданием была задача — показать умирающего Христа в тот момент, когда Его страдания превзошли все человеческие силы. Чтобы при взгляде на Него сердце каждого дрогнуло. Воплотить в мраморе потрясающую трагедию Голгофы со всей ее жизненной правдой, с дрожью ужаса, в сиянии неземной красоты. Вот смелая мечта всей моей жизни! До сих пор не удавалось ни одной женской руке, ни с помощью резца, ни с помощью кисти, изобразить то, что представляется моему уму; даже ни один мужчина не выполнил этого. Вот уже два года, как я стараюсь претворить в явь мой сон, мои мечты. Я множество раз изменяла выражение лица моего Христа и каждый раз жестоко ошибалась. Я не верю в Христа и, вероятно, поэтому Он не может явиться моей душе, не может отразиться в моем сердце. Я не имею этого преимущества верующих, и от этого мне с трудом приходится искать Его в своем воображении, приходится самой творить, — и мое бессилие приводит меня в отчаяние.

Инульций весь задрожал.

— Не верите в Христа?! — воскликнул он, и его глаза наполнились слезами.

Ему казалось, что это богохульство из прекрасных уст наносит его Спасителю еще одну рану, и вместе с тем он не мог не чувствовать сострадания к этой несчастной женщине, холодной, как мертвый камень, с ее темной, неверующей душой. Она встрепенулась, увидев, какое впечатление произвели на него ее слова.

— Как похожи вы на того Христа, о котором гласит легенда и каким изображает Его искусство! — с жаром воскликнула она. — Давно уже — и все напрасно — ищу я в людской среде образец для Того, Кто не может явиться моей душе… Когда я увидела вас на мосту, я вскрикнула от радости и удивления, что, наконец-то, нашла модель для моего Христа. И теперь я еще больше убеждаюсь, какое счастье приносит мне наша встреча. Инульто, я создам Его благодаря вам. Вы будете образцом для моего умирающего Царя Иудейского!