Он шагнул навстречу жене. Штаны сидели плотно и не собирались спадать, удерживаясь на бёдрах за счёт застёгнутой молнии. Ещё шаг. Белль смотрела на него ошарашенно, её воинственно скрещенные руки плетьми упали вдоль тела, плечи опустились.
- Румпель, - повторила она его имя, - чего ты предлагаешь…
- Потерпеть. Свыкнуться, - слова тяжело падали с губ. - Я сам виноват в твоей измене. После своего преображения, я… не уделял тебе внимания, как жене.
Теперь они стояли почти вплотную друг к другу. Высокие каблуки, с которыми женщина не расставалась даже дома, почти равняли их в росте. Румпельштильцхен поднял руку и понял, что по-прежнему сжимает кулак. Пальцы точно судорогой свело, и разогнуть их оказалось не так-то просто. Пуговица с глухим стуком упала на пол, и он коснулся щеки жены тыльной стороной кисти, положил вспотевшую ладонь на шею, привлекая ближе.
- Мы же не любим друг друга, - пискнула Белль.
- В таких делах, - слова разливались горечью на языке, - это не важно.
Он решительно придвинулся, их лица сблизились, и Румпельштильцхен ощутил чужое горячее дыхание. Он сглотнул, прикрыл глаза — так должно быть проще — и накрыл губы жены своими. Губы были мягкими, пухлыми и горькими — наверное из-за покрывавшей их яркой краски. Пока их рты соприкасались, Румпельштильцхен старался глубже втягивать воздух через нос, но эти попытки помогали так же плохо, как и темнота под веками: от Белль одуряюще пахло какими-то цветочными духами, и его мутило от этого резкого запаха. Он почувствовал, как женские руки ложатся ему на спину, ответным жестом обнял жену за плечи, и чуть не пошатнулся, придавленный воспоминанием о других объятиях, других руках, неловких, но нежных, остро выпирающих лопатках и позвонках, что прощупывались даже под плотной шерстяной кофтой, когда Рул Горм жалась к нему, как испуганный птенчик. У Белль формы были куда более аппетитными, вот только прикосновение к ним аппетита не вызывало, но это и не важно, он должен… Ладонь скользнула вдоль позвоночника, опустилась ниже, и Румпельштильцхен ухватил жену за зад — резко, грубо впиваясь пальцами в ягодицы. И Белль это, судя по всему, понравилось, она подалась вперёд, ещё плотнее вжимаясь в тело мужа, а кончик её языка протиснулся между его губ и настойчиво коснулся нёба, заставив Румпельштильцхена поспешно разорвать поцелуй. Но всё же, он ещё крепче сжал её ягодицу, и уткнулся лицом ей в шею. Она молодая женщина и нуждается в мужчине… Сколько раз за те одинокие годы, он думал о податливой упитанной молодой женщине в своих объятьях, а теперь, когда мечты стали явью, ему приходится себя почти заставлять. Его усмешка щекочет Белль шею, и она выгибается со стоном. Он справится. На этот раз сделает всё, как надо.
========== Глава 4 ==========
Белль потёрлась о него всем телом: сквозь тонкую рубашку он ощутил чуть царапающие прикосновения жёсткого кружевного лифа, скрывающего под собой полную женскую грудь, живот горячий и мягкий, что сначала вжался в него, а потом опустился ниже, к паху. Румпельштильцхен перенёс на трость вес, свободной рукой жестче обхватил женскую спину: чтобы удержать, если Белль вдруг вздумает сбежать без объяснений или упасть на пол безвольной кучей тряпья.
- Продолжим вечером, - проговорил он, почти касаясь губами её уха; обернулся, через плечо оглядев разорённую гардеробную. - Я ещё не закончил здесь…
Румпельштильцхен замер, ожидая ответа: он почти хотел, чтобы Белль велела ему убрать руки и сказала, что никакого продолжения не будет… А потом можно говорить себе, что он сделал всё, что мог - дурацкие, привычные, навязшие на зубах слова, но обычно от них становилось легче. Белль переступила, покачнувшись на своих каблуках, наваливаясь на него, откинула голову назад, чтобы встретиться с ним глазами: у неё были голубые, отливавшие в синеву радужки вокруг чёрных, глубоких зрачков.
- Ты можешь закончить позже, - пухлые губы неестественного вишнёвого оттенка подрагивали, и непонятно: собирается Белль заплакать или улыбнуться.
Румпельштильцхен хотел что-то ответить. Наверное, стоило настоять на том, что ему нужно разобрать одежду. Не только потому, что так он получил бы отсрочку до вечера, но и оттого, что, действительно, никогда не любил оставлять дела незавершёнными. В горле было сухо, и только, перехватив взгляд жены, он понял, что снова облизывает губы, и мысленно отругал себя за то, что этим выдал своё волнение. В ушах звучал голос Белль: чуть обиженный, капризный, адресованное не ему: «Глупый, я люблю — тебя». Если бы Румпельштильцхен хотел отомстить, сейчас было самое время сказать что-то вроде: «А как же любовь». Нет, нельзя, это жестоко. Белль не сделала ему ничего плохого. Она, действительно, заботилась о нём, по крайней мере поначалу: учила справляться с «молниями» на брюках, повязывать галстук, пользоваться газовой плитой, стиральной машиной, всем этим «неволшебным волшебством». Даже принимая в их постели того вора, Уилла, она не хотела сделать больно мужу, только себе хорошо. Румпельштильцхен сморщил нос: «Слишком много думаешь, Румпель». Так говорила Клото, одна из старух, вырастивших его, когда ему, ещё мальчику, случалось замечтаться, и отвешивала подзатыльник.
- Если хочешь, - ладони Белль легли ему на грудь, - мы можем не останавливаться.
Румпельштильцхен взглянул на неё мутно, невидяще. Хочет побыстрее покончить с этим? Или сегодня для него этот раз будет первым с ней, а Белль помнила: он забыл, что было между ними. Может быть, она скучала? Он так и не произнёс вслух ничего из того, что собирался, просто склонил голову ниже, пряча взгляд, но Белль истолковала жест по-своему, приняв за согласие:
- Только сходи в душ.
Он едва не рассмеялся, но кивнул:
- Ты тоже.
В душе тёплые струи упруго били по плечам, затылку, стекали по лицу. Румпельштильцхен уже почти не понимал, зачем он всё это затеял, но не мог остановиться, прервать начатое движение. Он жалел о своем уходе из лавки: там, в одиночестве — после закрытия обычно никто не приходил — он мог оплакивать Бея; или перебирать вещи, стирать пыль с витрин и отмывать пол в торговом зале, составлять каталог, подсчитывать дневную выручку. Он старался жить так, чтобы никому не быть в тягость, и у него получалось всё лучше — буквы теперь быстро и охотно складывались в слова, а с цифрами ему и раньше приходилось иметь дело. Ещё в мастерской стояла прялка — исправная, хорошая, дерево казалось отполированным, а колесо было больше и шире, чем у той, что была когда-то у него. Хотя Румпельштильцхен и нашёл в кладовке уже чёсанную шерсть, прясть он никогда не садился. Ему сказали, что пряжу в этом городе у него никто покупать не будет, а, значит, прядение - лишь пустое напоминание о времени, когда Румпель знал, кто он есть, а Бей ещё не лежал под тяжёлой могильной плитой. Но всё же изредка Румпельштильцхен смотрел в тот угол, или, проходя, мимолётно касался обода, и от этого, как ни странно, ослабевал тугой узел в груди.
Стенка кабины больше не холодила спину, вода хлестала, оставляя на коже красные следы. Интересно, почему душ, - отстранёно думал Румпельштильцхен, наблюдая за тем, как струи, сталкиваясь с жёстким белым поддоном разлетались на сотни брызг, паром поднимались выше, изморозью оседали на раздвижных створках. В доме была комната с ванной, пусть и не находившаяся в непосредственной близости к спальне, но Белль неизменно посылала его сюда, под этот горячий искусственный ливень. Это как-то связано с тем, что он позабыл? Он вжался лбом во влажный пластик, сдавил тюбик шампуня, и тот с хлюпаньем изверг из себя своё склизкое содержимое. Тюбик упал куда-то под ноги. Румпельштильцхен мылил волосы, шею, жмурился, но пена всё равно стекала по лицу, проникала под веки и щипала довольно ощутимо. Почему-то мысль о том, что ему предстояло не приносила ни радости, ни возбуждения… Да и его девочка-жена вряд ли пылает к нему страстью.
«Это ничего не значит», - всплыл в его памяти сдержанный и мелодичный голос. Ничего не значит. Его желания ничего не значат. Ничего. Рул говорила так убеждённо, а потом плотно сомкнула губы — тёмные и без всякой краски — и их уголки опустились вниз — улыбка наоборот. А потом она заплакала, потому что её собственные желания тоже не имели значения. Так хотелось коснуться губами распухших век, сцеловывать каждую слезинку, пока они не иссякнут. Но он не посмел, только прижимал её к себе так крепко, как мог. Фея пахла дождём, дымом, и немного вишнёвым цветом, и мылом, под всем этим прятался её собственный запах: ни цветов, ни озона, ни волшебной пыльцы, женский, человеческий.
