Он и действительно собирается прийти. Тех, кто кашляет и захлебывается кровью, Чумной Доктор никогда не посещает второй раз, он не тратит время на тех, кому помогать уже поздно. Но пока чума не проникла в нутро — сохраняется маленькая возможность. Надежда на то, что вода потушит лихорадку, надежда на то, что огонь сможет выжечь скверну и хворь. Он придёт, если, конечно, будет жив. Сколько эпидемий пришлось ему пережить в прошлом, гоняясь за чумой по королевствам… Но любая может стать для него последней. Эта женщина, Ильзибель, склоняется перед ним, целует его в непроницаемую перчатку, смотрит заискивающе. Зря, думает Чумной Доктор, зря… Но молчит, он не кудесник и не провидец, всего лишь лекарь, а значит нет у него права лишать людей надежды…

========== Полёт ==========

Пегий шёл неровно, время от времени мотал головой, вздрагивал, когда мундштук врезался в губы, и, казалось, больше всего хотел сбросить седока. Взяв поводья в правую руку, Малькольм успокаивающе похлопал мерина по шее. Пегий был послушным и добрым, но немолодым - под седлом ему не приходилось ходить уже давно. Да и Малкольм хорошим наездником не был: на широкой спине мерина он смотрелся точно мешок с репой, а волнение добавляло резкости движениям, что злило Пегого ещё больше.

Надо было убираться отсюда. Из деревни, где смерть начала свою жатву. И поскорее. Пока его не задержал никто из родни Ильзы — с женой Малкольм ладил, но её отец и братья сильно его недолюбливали. То ли за то, что он чужак, то ли потому, что считали что не дело дочери зажиточного крестьянина выходить за бедняка всё достояние которого — пара рук, готовых взяться за любую работу. Ветер разносил запах гари и смерти. На площади и у домов заражённых жгли костры. И Малкольм, удерживая поднимавшуюся тошноту, старался реже вдыхать, с силой сдавливал бока Пегого пятками, и лишь когда разбитую колею дороги обступил лес, и запахи человеческого жилья остались позади, позволил себе выдохнуть. Выдохнуть страх, наполняющей его тело и лёгкие, и вдохнуть надежду. Жалкую надежду, на то, что конец — ещё не сейчас. Что ещё есть время в запасе… Немного времени, украденного у судьбы. Надежда пахнет хвоёй, и влажной землёй, и прелым мхом.

На развилке Малкольм завернул налево — в сторону Нимбурга ехать опасно, невозможно. А значит, его путь будет пролегать по полузаброшенному заболоченному тракту, который должен привести его в Срединные Земли. Малкольм собирался в спешке, да и выходить из дому нагруженным припасами — тоже самое, что кричать на всю улицу — «Я беглый, а герцогские указы мне - до ветру сходить, навалить да подтереться». Так что в привязанной к седлу тощей котомке болтались бутыль с пивом да одинокая коврига хлеба. Продержаться на этом можно было дня два, но к этому сроку Малкольм рассчитывал оказаться уже далеко отсюда. Рука невольно нашарила кошель, где среди медников спрятались две серебряные монеты. Если что, сойдёт за мзду? - тревожно вопрошает сам себя Малкольм, но вместо ответа к нему приходят другие, не прошенные мысли. Перед глазами встаёт Ильза. Не такая, какой он оставил её сегодня, а — растрёпанная, без чепца и шали, с глазами, опухшими от слёз. Оплакивающая их первенца. Уве. Они только и успели, что назвать его — но жизнь мальчика оказалось такой же короткой, как и его имя. Малкольм сглатывает. Скоро Ильза — и Румпельштильцхен — окажутся там же, где и малыш Уве, и будут лежать там вечность, придавленные четырьмя локтями влажной и рыхлой земли. Малкольм шумно вздохнул, отгоняя от себя видение, пробормотал под нос «Мёртвым деньги не пригодятся» и позволил Пегому перейти на шаг. Он вовсе не хотел загнать его в первый же день.

***

- Малкольм! Малкольм Храбрый! - выкрикивает мальчик, но не слышит ответа. Прохладный ночной воздух холодит ноги, он — в небе, и небо кажется ему бездонным. Внизу выстроились маленькие игрушечные домики. Неужели это их деревня? Мальчик хочет спуститься к крышам, но лететь против ветра неумолимо увлекающего всё выше, оказывается не так то просто. Как он не старается, ему не удаётся даже удержаться на месте. Крытые соломой хижины, дом старосты с выложенной красной черепицей крышей и аккуратной белой трубой становятся совсем крошечными, и Румпель уже не может различить, где его собственный дом. Как же он сможет вернуться? Если бы Малкольм Смелый был рядом, он, наверное, сумел бы указать ему путь. Но волшебного человечка нигде не видно. И как же искать его в небе, где нет ни дорог, ни тропинок, ни улиц? Где же этот странный трубочист, неужели растворился в воздухе? Или просто ему приснился? «Приснился! Так я всё-таки сплю,» - осеняет Румпеля, и эта мысль придаёт ему сил. Это сон. А, значит, можно летать и не падать, плавать и не тонуть, кормить драконов с ладони и не бояться обжечься их огненным дыханием, заблудиться и забыть дорогу домой, но всё равно проснуться в своей постели. И можно не противиться утягивающему в звёздную высь упрямому ветру, а усесться ему на спину и узнать, что там, в сердцевине неба.

Мальчик переворачивается лицом к звёздам, и, вспомнив, как чёрный человечек усаживался в пустоту словно в удобное кресло, кладёт под голову скрещенные руки и пытается устроиться по-удобнее. Ветер уносит его выше и выше, подталкивает в спину, играет волосами, щекочет босые пятки, то нежно покачивает в своих объятьях, то порывисто подкидывает вверх. Эта скачка длится так долго, что мальчик успевает привыкнуть к перепадам настроения подхватившего его вихря и даже огорчается, когда ветер вдруг исчезает. Воздух вокруг так неподвижен, что вдыхать его с непривычки трудно. Вокруг лишь пустота, звёзды, что кажутся по-прежнему далёкими, серебряный лунный луч, тянущийся через всё небо и утопающий в оставшихся далеко внизу рваных хлопьях тумана. Мальчик задирает голову и смотрит туда, где этот луч берёт своё начало. Луна сильно подросла с тех пор, как Румпельштильцхен смотрел на неё с земли. Теперь уже ни хлебная лепёшка, ни головка сыра не могли сравниться с ней своими размерами. Румпель касается лунного луча. Он оказывается неожиданно упругим и плотным, пружинящим под рукой.

- Ты хотя бы помыл руки, прежде чем трогать лунный свет? - раздаётся незнакомый хриплый голос. - Знаю я вас мальчишек, вечно ходите чумазыми.

Мальчик озирается и видит большого белого волка, стоящего на протянувшейся сквозь небо серебристой лунной дорожке. Волк скалит зубы, и, хотя мальчик и сомневается, что человеческая речь могла исходить из волчьей пасти, но всё равно на всякий случай произносит: «Простите» и вытирает ладони о сорочку.

- Ну-ну, - говорит волк ворчливо, - если каждый будет грязной лапой луч цапать, до земли и толики света не дойдёт.

- Я больше не буду, - заверяет волка мальчик и тут же спрашивает. - А вы тоже сюда прилетели?

- Прилетел. Надо же придумать такое, - белый волк обнажает передние зубы и Румпель не понимает, что это должно означать, недовольство или улыбку. - Волки не летают. Мы не какие-нибудь крылатые щебетуны. Я пришёл. По лучу.

- О-о… Я не знал, что можно…

- Что вы знаете, люди, - волк встряхивает седой головой и в упор смотрит на мальчика своими круглыми глазами.

Почему-то волк кажется не очень страшным, может быть, оттого, что говорит по-человечески. Или оттого, что они в небе, лес остался далеко внизу, и волк, хотя и смотрит пристально, не может сойти с серебряного луча.

- А почему ты говоришь по-людски? А зачем вы сюда поднялись? Куда вы идёте? Можно мне с вами? - выпаливает Румпель скопившиеся вопросы.

- Я говорю по-волчьи, спроси себя, почему ты меня понимаешь, - волк отворачивается и идёт выше по лучу, - а топтать серебряный путь грязными мальчишескими ногами… Это уж совершенно недопустимо. Хотя, - голос зверя больше всего напоминает рык. - можешь попробовать мальчик, можешь попробовать.

Волк облизывается, и желание пробовать почему-то исчезает.

***

Малкольм до последнего надеялся, что заставы не будет. Этой дорогой почти никто не пользовался: большинство предпочитали сделать крюк и ехать от Нимбурга по новому тракту - чем путешествовать с риском увязнуть в грязи или сломать на очередном ухабе ось. Он надеялся, но ошибки быть не могло: после очередного поворота он вполне отчётливо разглядел и солдат, опирающихся на алебарды, и импровизированную преграду из поваленного дерева, и шатёр из серого полотна с трепещущим над ним красно-белым флагом, и осёдланных лошадей на длинной привязи. Солдаты, стоявшие вначале неподвижно всполошились. Один из них положил алебарду на поваленный ствол, и говорил что-то жестикулируя и указывая в его сторону: они тоже увидели его.