Я её вытолкнул из дома и заставил дорогу к проруби показать. А она всё каялась. Говорила, что по-другому не могла, что даже не помнит, как они с любимым начали деревню-то свою травить и выедать. Сначала всю скотину сожрали, потом и за кошек с собаками взялись. Но своего пса не съели. Знаешь, что она мне сказала? «Жалко его было». А человечину ей жрать, выходит…. Ну ничего. Я ей пулю в затылок всадил, а тело в воду сбросил, чтоб не оскверняла духом своим могилы тех несчастных, кого она к себе до того заманила.

Вернувшись в избу, понял я, что нет у меня больше отряда. Все лежали лицом вниз с пеной у рта. Так я по собственной глупости и потерял шесть человек. А потом в погребе и останки мужа её окаянного нашел.

– Стыдно? – спросил Сергей Семёнович.

– Не то слово. Да только что уж теперь? Ну-с, может, Бог и простит, – подумал Семён Яковлевич и поднес к виску револьвер. Зажмурившись, он нажал на курок, но услышал лишь сухой щелчок. Выстрела не последовало: патронник оказался пустым.

– Теперь твоя очередь, капитан, – сказал Семён Яковлевич, глубоко вздохнув.

Утюжнов положил на стол пистолет, а его сын достал из кармана пальто немного табака и вновь принялся забивать трубку.

– Что ж, я поведаю тебе, отец, историю, случившуюся со мной на Юге. Туда меня и мой кадетский корпус переправили для отдыха, но из-за войны наши каникулы отменились, а нас в срочном порядке стали перебрасывать в Краснодар, для охраны сельхозугодий.

Было мне тогда 17 лет. Молодой, глупый мальчишка, как и все из моего корпуса, что с нас взять? Дали нам винтовку, мосинку третью. А патронов дать – то ли забыли, то ли не захотели расточаться, в общем, боеприпасов не было. Так мы и охраняли отары овец, с «пустыми» винтовками.

Как-то раз начали с поля бараны пропадать. С нас естественно шкуру дерут, а мы что? Никого за километр не видать вокруг ночью! В чистом поле стою, как дурак, и к звукам прислушиваюсь. Но нет. Никого.

Прошло так несколько дней, и вызвали нас к начальству на отчет. А мы что? Глаза в пол уставили и ждем, когда нам «вольно» скажут.

–Кто ворует баранов? – спрашивают нас.

А мы и не знаем, что ответить. В итоге друг мой – Мишка – придумал систему оповещения. Мы натянули нитку по всему периметру пастбища, а к нитке прицепили колокольчики. Оставалось только ждать.

Дежурим первый день – ничего, второй – ничего, третий день – ничего. В четвертый день в карауле стоял я. И вдруг слышу! Кто-то явился….

Я быстро бегу туда и вижу, как небольшого роста мальчик убегает с барашком на руках в сторону леса. Долго я за ним бежал и только среди подлеска догнал. Пригрозил винтовкой, а он говорит: «Я знаю, что патронов нет. Убери ружье». Я убрал ружье, но достал из кармана кортик.

«Нож у меня настоящий, не сомневайся» – сказал я.

Мальчик опустил на землю барашка, а я вдруг услышал шорох в кустах неподалеку. Приготовившись к бою, я услышал мужской голос: «Не надо! Не трогай его! Я все объясню».

Передо мной появился мужчина, лет сорока, не славянской внешности. Он подошел к мальчику и что-то сказал ему на непонятном мне языке.

– Мы живем в лесу, и у нас нет возможности работать.

– Цыгане?

– Да. Мы бежали из родного села.

– От погромов, небось?

– Да, еле ноги унесли. Наш дом разграбили, да и не только наш, – сказал мужчина и я заметил, что он хорошо говорит по-русски.

– И как тебя зовут?

– Меня – Джура, а это Алмас, – повторил мужчина, а мальчик улыбнулся. – У меня еще две дочки, и одна из них беременна. Её мужа убили….

Тогда я пожалел их и сказал, что они могут брать по овце в неделю, но только когда я дежурю. И они согласились, пообещав покинуть эти места сразу, как только стихнет их розыск. Всю дорогу обратно я размышлял над тем, что есть люди, способные воспользоваться даже самым мерзким временем ради наживы.

После этого жизнь шла своим чередом. В дни своего дежурства я держал колокольчик, чтобы он не звенел, когда приходит Алмас. Как мы и договаривались, он брал одну овцу и уходил. Я выбирал тех, что поменьше или больны. Начальство было недовольно, но сделать ничего не могло. Лишь выдало патроны к винтовкам.

Так все и происходило в течение 3 недель, пока я не заболел. Лежал с гнойной ангиной, да такой, что и чаю хлебнуть было тяжело. В дежурство за меня вышел Мишка.

На второй день мне стало легче, но он вновь решил подменить меня на службе. И вот настал третий день. Я лежал еще больной, но уже спокойно разговаривал и пил чай. Вдруг, среди ночи я услышал звук выстрела. Выбежав на поле, я сориентировался и побежал туда, где обычно дежурил. Было темно, но глаза быстро приноровились к темноте. Вскоре я увидел Мишу, который лежал на земле с окровавленной раной в животе. Когда я приблизился, стало ясно, что он уже мертв. Оглянувшись, я увидел удаляющийся силуэт маленького мальчика.

– Вот же урод! – воскликнул я и побежал в штаб. Схватив капитанский пистолет, я вскочил на лошадь и поскакал за Алмасом.

Много мыслей я тогда перебрал в голове. Думал и про то, что зря согласился на сделку, и про то, что мог уже и сам выйти в дежурство этой ночью. Про то, что я даже Мише, моему близкому другу, не рассказал о своем договоре с цыганами.

После недолгой моей поездки я остановился у большого дуба, где и жила семья Джуры. Но вместо неё я увидел только кучу грязных тряпок.

«Решили бежать? Далеко не уйдёте» – подумал я и, вновь вскочив на коня, поскакал наперерез разбойникам. Красная пелена застелила мне глаза. Я пришпоривал лошадь так, что порой казалось, будто мы несемся быстрее света. Наконец вдали я увидел силуэты и повозку. Это были они! Достав из-под рубахи свой наган, я начал стрелять по Джуре, который был у них за кучера. Одним из выстрелов я ранил его в плечо, и он, вскрикнув от боли, стал останавливаться, ведь если бы он свалился с телеги, то погибли бы и его дочери.

Я подскочил к нему и, спрыгнув с коня, направил на него пистолет.

– Мы не хотели! Тебя просто давно не было видно! – кричал Джура.

– Раньше надо было думать, – сказал я и выстрелил ему в грудь.

Бездыханное тело цыгана упало на пыльную дорогу. Тут из повозки выпрыгнул Алмас с обрезом ружья, которое я без труда выбил у него из рук. Он стал кричать о том, что расскажет о нашем договоре, и за пособничество преступникам меня повесят.

В этот момент я представил суд, который действительно мог приговорить меня к казни. И тогда сомнений не осталось. Я выстрелил парню прямо в голову. Близлежащую местность огласили голоса цыганских дочерей, сидящих в повозке. Одну из них я застрелил из пистолета, вторую из обреза мальчишки. После этого, погрузив труп их отца в повозку, я отправился назад в село. Остальные тела я спрятал в лесу, ибо за убийство ребенка и женщин, одна из которых носила ребенка, мне грозило повешенье. За кражу табельного оружия офицера мне грозило 20 ударов плетью. Однако все обошлось. За проявленный героизм я был награжден новым званием – сержант. А спустя неделю, ночью, сбежал из села в страхе, что меня разоблачат. Так я и попал к красным.

– Да уж, значит, показал своим тело цыгана?

– Показал, а тела детей спрятал в лесу, там и покоятся.

– Совесть не мучает?

– Мучала, до недавнего времени. А потом она затихла. Надоело ей скулить целыми днями о том, что было. Этого ведь не изменишь.

– Твоя правда, – сказал Семён Яковлевич.

– Видать, не суждено покурить, – сказал капитан и, вынув изо рта трубку, приставил к голове револьвер. Жутко улыбнувшись, он нажал на курок, но пистолет смолчал.

– Опля! – сказал капитан и, встав со стула, отправился к иконостасу, чтобы вновь закурить трубку. Теперь – свечкой.

– Будь добр и мне огонька захвати, – сказал генерал, достав из кармана свои сигареты.

– Я думал, что это грех, – сказал Сергей Семёнович.

– Ай, черт с ним! Перед смертью не надышишься, – ответил ему Утюжнов.

Самохин взял большую свечу с подсвечником, стоящую справа от иконы Божьей Матери, и поставил её на стол перед отцом.