Сегодня Фирангиз оставила ребенка с Офой и отправилась в город, чтобы раздобыть еду.

На базарной площади с утра было многолюдно. Голос глашатая взывал к народу от имени правителя Ширвана Идаята Халида. Он звучал громко, свободно паря в воздухе, заглядывая в дальние глухие уголки улиц, собирая вокруг себя все больше и больше людей:

– Слушайте, жители Ширвана, слово правителя вашего ширваншаха Идаята Халида. Слушайте! Беда пришла на нашу землю. Несметные полчища кровожадных русов непрошено ступили на нее. Они грабят и жгут жилища, бесчестят жен, убивают детей. Соберем же силы наши и прогоним врага с земли Ширванской. Слушайте, жители Ширвана…

Площадь тревожно гудела голосами. Внове было мирскому люду военное ремесло, чуждо, неведомо. Как безоружным мирянам, которые никогда не держали копий, никогда не выпускали из натянутых тетив стрел, идти на покусившегося на их земли, на их жизни ворога? Как?!

Толпа гудела, разнося по дворам и закоулкам весть и сомнения, сомнения и опасения, опасения и тревогу.

Тревога поселилась в душах людей с того самого дня, как приняли они корабли разбойничьих шаек за мирный торговый караван. С тех самых пор русы прочно обосновались на островах и теперь постоянно совершали разорительные набеги на земли Шабрана. В те дни, когда Небо уводило внимание разбойников от ширванских земель, когда рассовывали они по трюмам и отсекам награбленное добро, жители Шабрана могли ненадолго выходить из потаенных уголков своих, где скрывались они от призора и вражьих лап. В те дни и решили жители Ширвана спешно снарядить свою народную рать.

В эти страшные дни на базарной площади никто не продавал никаких товаров, никакой снеди. Фирангиз ничего не оставалось, как просить у проходящих мимо горожан подаяния. Кто-то вложил ей в руку кусок лаваша, кто-то подал завернутый в тряпицу шор[19], делясь, может быть, последним. Все были едины в постигшей их беде. Многие остались без крова, многие прятались и ютились, где могли.

Фирангиз вернулась к себе в лощину. Она всерьез была обеспокоена душевным состоянием Офы. С тех страшных дней, когда на их землю ступила беда, и по сей день лившая много крови и уносящая безвинные жизни, с тех самых пор, как нашла ее Фирангиз на прибрежной гальке и притащила за руку сюда в изложину, ставшую теперь их домом, Офа словно окаменела. Она сидела недвижно, безучастно глядя в землю. Фирангиз и самой было несладко, но она крепилась, стараясь растормошить подругу, находящуюся на грани безумия.

– Сегодня на площади глашатай читал указ правителя Ширвана, – невзирая на молчание Офы, сообщила ей Фирангиз, – ширваншах собирает людей, чтобы двинуться на острова и дать отпор русам.

Офа оставалась неподвижной, лишь еле уловимое движение головы в сторону Фирангиз давало понять, что она слышит ее.

Невзирая на превратности судьбы, дни, не задерживаясь, мелькали быстрой чередой. Осень напоминала о себе холодным дыханием все чаще запаздывающих рассветов, туманами и участившимися ветрами.

Вечерело. Изложина, ставшая домом для трех человеческих душ, потерявших и кров, и кормильцев, погрузилась в сумерки состарившегося дня. Офа молча поднялась с колен и, ничего не говоря Фирангиз, направилась в сторону моря. Та уже успела привыкнуть к странностям подруги, ее внезапным исчезновениям и появлениям, поэтому не пыталась окликнуть, лишь проводила взглядом. Некогда было ей постоянно удерживать Офу около себя. Весь неприхотливый, но суровый быт держался теперь на Фирангиз. За время их пребывания здесь она соорудила из веток что-то вроде навеса, устелила пол получившегося жилища сухой травой. Она каждый день уходила к небольшому ручью, на счастье протекавшему поблизости, а потом шла в город на поиски еды, чтобы хоть чем-то накормить ребенка. Так жили они уже не одну неделю.

Офа, миновав городские стены, спустилась к берегу. Южный вечер все больше сгущал осенние сумерки. Маленькая фигурка женщины почти растворилась в темноте, и лишь шуршание прибрежной гальки под ногами выдавало ее присутствие.

Она дошла до небольшой бухты. Здесь море было всегда спокойней, чем в других местах. Бухта была расположена так, что с моря с трудом можно было различить, что происходило внутри. Офа сделала еще несколько шагов. Вдоль берега длинными рядами лежали рыбачьи лодки. Их было много. На темной глади воды, словно отдыхающие в степи верблюды, торговые суда лишь намеком обозначили свои неясные силуэты. Офа знала, что вся эта армада с рассветом двинется на острова, на ненавистных русов, принесших ее народу так много горя. Все эти дни жители Шабрана собирали здесь в небольшом гроте бухты все, что готовилось стать оружием против врага – ножи, булыжники, заостренные пики. Офа тоже принимала участие в этих сборах. Она, ничего не говоря Фирангиз, каждый день приходила сюда и собирала камни. На разграбленных развалинах своего жилища она нашла чудом уцелевшую одежду погибшего мужа, принесла ее на берег и спрятала под большим камнем. Завтра перед рассветом, чтобы быть не узнанной, она острижет волосы, переоденется, и вместе с другими мужчинами ступит на ждущее своего боевого часа купеческое судно. Она отомстит русам за кровь, насилие и вероломство. Ночь Офа проведет здесь, чтоб наутро не опоздать, не явить себя вдруг в женском обличии, а смешаться с общей массой наспех созванных воителей и идти на незваного врага.

До Итиля оставалось менее одного фарсаха пути, и к вечеру путники намеревались добраться до дома. Мерное поскрипывание колес дорожной кибитки погрузило Юнуса в глубокие раздумья. Лето выдалось засушливым. Впрочем, не только оно. Уже несколько лет подряд Хазарскую степь мучила засуха. Урожай уродился скудный, поэтому не стоило и рассчитывать на большую выручку от него. Впереди их ждала зима. Из года в год они едва сводили концы с концами. Оставалось лишь надеяться на продажу лавашей.

Сестры притихли где-то в глубине кибитки. Юнус правил запряженными верблюдами. Уставшим путникам давно хотелось сменить подпрыгивающее на каждой кочке временное обиталище на уютный войлок домашней юрты. Путь тянулся утомительно-монотонным полотном, сотканным из многочисленных пашен, пастбищ, небольших поселений…

Юнусу нравилось это незатейливое великолепие степи, когда на много фарсахов окрест, вплоть до самого окоема, взор утопал в широте простора, увитого серебристыми лентами речушек не широких, но глубоких, каких бесчисленное множество в дельте Итили.

Слева от путников серебристой лентой заискрилась протока. Ее утонченная линия изгиба обезображивалась аневризмой широкой заводи. Внимание кочевников привлекло необычное сооружение. Одиноким отшельником стояло оно посреди запруды, возвышаясь полузатопленным куполом над водной гладью. Это творение рук человеческих напоминало каждому проходящему и проезжающему о бренности и иллюзорности сущего мира.

Заунывно постанывал ветер, теряясь в зарослях рогоза, словно шептался с душами ушедших. Одиноко прокричала цапля. Ветер подхватил ее нестройное соло и развеял по степи.

Сердце юноши сжалось от непонятной тревоги. Юнус окликнул сестер, прервав их безмятежную дремоту. Спешились. От долгого переезда земля под ногами казалась мягкой. Привыкшие к затененности кибитки сестры щурились от яркого солнца. Увидев впереди глубокую запруду с выступающим из воды культовым сводом, они тревожно переглянулись. Строение, что стояло на пути возвращающихся домой путников, всем своим видом, знакомым каждому хазару, говорило о том, что здесь упокоились останки кагана. По тому, что берега запруды едва поросли травой, обнажая суглинистую землю, по тому, как бросались в глаза яркие цвета сочных, еще не выцветших на солнце красок погребального свода, путники поняли – могила свежая.

По спине Юнуса, проникая в душу, пробежал холодок. Юноша вздрогнул. Заметив волнение брата, сестры прижались к нему, словно искали у старшего защиты от вечных человеческих страхов перед запредельностью безвременья.