За окном в снежных обочинах лежит трасса. «Кому-то же пришло в голову построить ПТД вдоль дороги»,– думаю я, провожая глазами машины.

Скоро понимаю, что завидую свободе за окном, и отлипаю от стекла.

Повезло: кушетка напротив палаты не занята.

Так вот. Об уединении, которого нет.

Для меня это не прихоть и не блажь. Здесь негде уединиться для молитвы. Нет молельной комнаты или библиотеки. Не предусмотрена.

Молиться приходиться урывками, ловить моменты. Утром я молюсь, когда девчонки еще спят. Но вечером… Вечером я отворачиваюсь к соседкам спиной и утыкаюсь в молитвослов.

За спиной у меня кипит жизнь: орет телевизор, низкими прокуренными голосами что-то обсуждают Лена и Ира, кому-то звонят родные. В этой какофонии не слышно собственных мыслей, не то, что слов.

Альке этот гвалт не мешает. Скрючившись на койке, она рисует с фотографии портрет любимого мужчины.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя»,– шевелю я губами.

Помилуй мя…

От угрозы операции.

От аллергии на препараты.

От микобактерии-мутанта помилуй мя.

Богородица, Матушка Заступница, помоги вылечиться к Пасхе.

Новости заканчиваются, начинаются «Менты». Я бы назвала их «Менты со знаком бесконечности», «Менты ∞».

– Девочки, сделайте потише телевизор!– раздражаюсь я.

Ирина огрызается:

– По губам читать? Купите беруши.

«Или вы себе наушники»,– мысленно огрызаюсь я.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… Достойное по делам моим приемлю…

– Здесь до вас еще не такое было! К нашим девушкам в палату приходили каждый вечер мужики, чай пили и в карты резались, – делится свежими воспоминаниями Алла.

Алле за пятьдесят. У нее правильные черты лица, но когда-то голубые, теперь выцветшие глаза не выражают ничего, кроме усталости.

В анамнезе у Аллы муж, взрослые дети (сын и дочь) и внук. Все живут одной семьей. В этой семье отсутствие мамы-жены-бабушки приравнивается к вселенской катастрофе. Никто не знает, что делать, как жить и что предпринять в том или ином случае без совета и участия Аллы. Телефон у Аллы звонит с 6-00 до 23-00. Алла руководит дистанционно.

Руководитель она строгий. Больше всех достается дочери.

– Бестолочь,-шипит Алла в трубку, прикрывая ее ладонью.– Ты можешь хоть что-то сделать нормально?

В качестве аргумента используется ненормативная лексика.

Сломанный кран, простуда внука, задержка зарплаты – Алла не освобождается ни от чего даже во время болезни.

Сантехника вызывают в расчете на то, что мама Алла потихоньку смоется из диспансера после обхода и встретит его. Мама Алла сбежать не смогла. Кран с перекрытой водой лег на совесть… мамы Аллы.

Голос жены-матери-бабушки уподобляется журчанию ручья:

– Просто сиди и жди врача. Нет, чаем не надо поить. – Алла тихонько смеется. Только с внуком она бывает такой размягченной.

Ручеек превращается в бурную горную речку:

– Что тебе мама сказала? Что ты делаешь? Зачем? Нет! Не нужно полы мыть. Положи тряпку и вымой руки. И позвони, когда врач придет.

Очередной разнос мама Алла устраивает бестолочи-дочери:

– Ты зачем сказала Димке полы помыть? Ты в своем уме? Больной ребенок…

Будь я на месте мамы Аллы, я бы сбежала на край света отдохнуть от домогательства домашних. Возможно, Господь именно это и предусматривал для жены-мамы-бабушки, только ее желание быть незаменимой оказалось сильнее…

***

Очередное кварцевание палаты. Казалось бы – всего полчаса. Но почему-то это насильственное отлучение от койкоместа с каждым разом угнетает все сильнее.

Все как обычно: занавешиваемся масками и выходим в коридор. Как обычно, я утыкаюсь в книжку.

Мимо бродят … не мужчины, нет. Тени. И, прикрываясь книжкой, я думаю вот о чем.

С нашими мужчинами, соотечественниками, россиянами просто беда. Здесь, в диспансере, это особенно заметно.

Мужчины не только чаще становятся жертвами инфарктов и инсультов. Здесь они тоже составляют убедительное большинство: из двадцати палат только четыре – женские, остальные мужские.

Мужчины доводят себя до отчаянного состояния. Зачем? Почему? Загадка.

Есть совсем доходяги. Например, лежачий больной в палате № 11. За сходство с молдаванином его моментально награждают прозвищем Гастарбайтер. Его мучает постоянный, беспрерывный кашель. Завтраки, обеды и ужины Гастарбайтеру приносят в палату нянечки – сил спуститься в столовую у него нет. Зато есть силы по стеночке доползти до курилки…

– Красивая женщина,– роняет кто-то из мужчин, проходя мимо.

Осматриваюсь. Кроме меня, женщин в коридоре нет. Значит, о подругах сплетничают, решаю я.

– Все. – По коридору приближается Аля, Тонина соседка.– Полчаса прошли.

Алевтина – истинная женщина. Прозрачная кожа в нежных веснушках, прозрачные глаза.

Тонкая, высокая, похожа на кошечку, только совсем не гибкая. Походка подкачала. Слишком тяжелая для такого эфирного создания. Как будто что-то носит на себе. Тяжелое. Может, душа такая отяжелевшая?

Девочки шепотом из уст в уста передают Алькину историю: у нее туберкулез отягощен ВИЧ-инфекцией (или наоборот?), что неудивительно при ее любвеобильности. Так что у Альки, как у вождя мирового пролетариата, две программы: программа минимум – борьба с туберкулезом. И программа максимум: чтобы ВИЧ под воздействием палочки Коха не привел к скоротечному СПИДу.

– Первый раз я влюбилась в четырнадцать лет. – В глазах у Альки мечта, лицо преображается.– Ой, какая это была любовь! Мы надышаться не могли друг на друга. Правда! Это было прекрасно! Мы готовились к близости. Читали макулатуру какую-то, камасутру изучали, но долго не получалось остаться наедине. Ну, просто никак!

По Алькиному времяисчислению долго – это пару месяцев.

– Но потом весной родители все-таки уехали на дачу. И мы остались одни.

На губах у Альки блуждает улыбка.

– И где она, эта твоя любовь?– ехидничаю я.

– А я его через год бросила.– Аля достает увесистую косметичку и вываливает ее содержимое на покрывало. Покрывало Аля привезла из дома, как и постельное белье.

– А как же любовь?– ахаю я.

– А любовь никуда не делась – я влюбилась в другого.

– А куда дела первого?

Аля находит в куче баночек, коробочек и тюбиков лак для ногтей и, увлеченная предстоящим преображением, повествует дальше:

– Никуда. Он так переживал! Плакал! Год ходил за мной по пятам, уговаривал вернуться. Но я уже не могла вернуться. Любовь у нас была прекрасная, но она прошла. И я не жалею совсем. Просто это был не мой человек.

Аля покрывает ноготок ярко-алым лаком, вытягивает руку, рассматривает. Ручки у Али миниатюрные, почти детские. Ноготки кукольные, чтобы раскрасить их, нужна сноровка.

Аля – штучка столичная. Работает Аля продавцом-консультантом в престижном московском бутике. На пару с подругой снимала в Москве жилье. Почти не виделась с соседкой – та работает в ночном клубе. Аля возвращается с работы – соседка уходит на работу.

Привычка следить за внешностью становится иде-фикс. Альке хочется изменить себя до неузнаваемости, кардинально: «подкачать губы и грудь», быть похожей на всех кинодив или, на худой конец, обладательниц «золотых» карт, которые появляются в их бутике.

Ей невдомек, что это гордыня не согласна с тем, что дал Господь. Не согласные с даром небес, мы красимся и меняем внешность. Но я адаптирую вопрос, считаясь с уровнем аудитории:

– Почему ты себя так не любишь?

Аля теряется, не находится с ответом.

– Не знаю,– пожимает узкими плечиками.

Я тоже не знаю. При таком количестве мужчин, которые у нее были, Аля до странности неуверенный в себе человек. Возможно, количество как раз играет отрицательную роль – переходит в качество, и уверенность в себе подорвана этим «пассажиропотоком».

В прошлой жизни Аля постоянно «клубилась». Дискотеки, ночные клубы, тусовки были обязательным условием покорения столицы. Иначе зачем ехать в Москву? Программу Аля «откатала» на отлично, с почетным диагнозом «ВИЧ». И туберкулез…