Через год Розин цех получил не только премию всем и каждому, но и повышение зарплаты, событие по меркам завода почти нереальное.

Мужики кинулись «это дело» отмечать и наконец-то, конфузясь, пригласили к столу и ненавистную им прежде Розу. Роза мотнула головой, презрительно фыркнула и отправилась домой.

Она шла под дождем, не раскрывая зонтика. Дождик охлаждал ее смуглые пылающие щеки, приятно капал на шею. Если бы Роза была чуть помягче, она бы заплакала. Но не плакалось – просто теснилось что-то в груди.

Сколько мерзких шуточек она наслушалась за этот год! Сколько пошлятины ей довелось услышать, когда мужики, не замечая ее, обсуждали нововведения и прикидывали, как бы ее, проклятую Розку, так и эдак… Да только кто на эту жируху польстится! Столько же и не выпить!

Их гогот и хриплые голоса целыми днями стояли у нее в ушах. И, сцепив зубы, она перла и перла наверх этот ком навозных жуков, не желающих мало-мальски поднять себя сами.

Лишь единожды она вмешалась в их нарочито громкие «тайные» обсуждения: когда речь зашла о ее национальности. Спор, «чучмечка» она или еврейка, проходящая мимо Роза оборвала пояснением:

– Я карячка. Это северная народность. А родители мои – евреи.

Им показалось, что это шутка – заржали…

Она молчала и все тащила и тащила их за собой. И вот что-то сдвинулось, цех перестал быть посмешищем, когда она, Роза, вытребовала повышение зарплаты, они наконец снизошли до того, чтобы налить ей водки!

А хрен вам, думала Роза, с вами пить – себя не уважать…

И рукавом пальто вытирала капли дождя с лица. Это все Розин папа, Яков Александрович, это его наука: если делаешь что-то, Розочка, делай это хорошо.

И Роза все делала хорошо: у нее был идеальный порядок дома, одевалась она чисто и аккуратно, прилежно смотрела все фильмы-новинки и читала прогремевшие книги, не теряла кругозора и выучила самостоятельно испанский, ходила к стоматологу и гинекологу раз в три месяца, а стриглась у одной парикмахерши. Она делала ремонт самостоятельно, не доверяя наемным работникам, и делала его хорошо. Готовила она тоже хорошо, хоть и не разнообразно – ей нравилось постоянство даже в мелочах. Еда приносила радость и комфорт: вечерами, усевшись за книгой, Роза опустошала поднос с холодным мясом, грудами салатов, жареной картошкой, бутербродиками, а потом еще не раз перекусывала то куском пирога, то сыром, то печеньем.

И после, вымыв посуду и погасив свет, она быстро и спокойно засыпала в узкой кровати с максимально жестким матрасом: для сбережения здоровья позвоночника.

Поднявшись за пять лет работы от бригадирши до директора завода, она купила хорошую машину – добротный вишневый «форд» и взялась за постройку личного гнезда – двухэтажного особняка из красного кирпича в самом живописном и экологичном районе городка. Под ее присмотром бригада возвела и фундамент, и стены, и подвела дом под крышу, и занялась утеплением… Но тут случилась беда с Любавой – стремительно развивающаяся опухоль подкосила подругу, и о доме Роза на время забыла. Она возила Любу на химиотерапию, когда Степан вдруг оказался очень занят оконными делами, она сопровождала ее по разным врачам и искала новых и новых специалистов… Жаль, все они сошлись в итоге в мнении, что мастэктомии не избежать. Но главное – жизнь Любавина была отвоевана обратно! Осталось позаботиться о здоровье.

С точки зрения Розы врачи сделали невероятное: увидели затаившуюся в тканях смерть и выжгли ее оттуда прежде, чем та разрослась. Теперь-то что? Живи дальше и радуйся!

Почему Любава не радовалась, Розе понять было сложно. Она пыталась. Вечером, лежа на спине, смотрела на холмики своих грудей и думала: что будет, если она однажды не увидит этих холмиков? Немножко неприятно было представлять, как ее, Розин, родной кусочек плоти выбросили в мусорку рядом с другими такими же кусками… но, в конце концов, не такая уж это редкость – выбрасывать свои куски. Волосы с расчески Роза тоже кидает в помойное ведро, и что?

Нет, Розе Любаву не понять. Любава – другая. Ей почему-то так плохо, будто смерть не прошла мимо, а осталась с ней, так и сидит у нее под сердцем.

О мужиках каких-то страдает…

Сама Роза о мужиках не страдала. Единственный мужчина, который был для нее настоящим, это ее папа. Папа был настоящим. Добрым, веселым. Он водил Розу в походы, учил разжигать костры, готовить на открытом огне. Он вместе с Розой делал уборку, читал книги, обсуждал новости из газет. Он слушал ее не перебивая, он ценил ее мнение, и он никогда – никогда! – не говорил пошлостей и грубых слов. Роза ни разу не видела, чтобы он провожал взглядом юницу в короткой юбке, и любил он только двух женщин в мире: Розину маму Эльвиру Романовну и саму Розу. Ну и что, что папа почти не зарабатывал? Его здоровье было подорвано на севере, в Магадане, где чета Фальковских усыновила Розу.

За него умело и споро работала Эльвира Романовна. А папочка держал в идеальном порядке дом, готовил потрясающе вкусные обеды, делал уроки с Розой, играл с ней, строил с ней домики для птиц, катался с горки на санках – тоже вместе с Розой. Сколько она себя помнит, всегда в ее руке была твердая папина ладонь, а стоит поднять голову – сверху сияет его улыбка и глаза, полные любви к ней…

Север жестко обошелся с Яковом Александровичем. Он умер в шестьдесят, только-только отпраздновав юбилей. Роза плакала, уткнувшись в плечо матери, и не могла заставить себя поцеловать холодный папин лоб и смотреть, как его гроб опускают в могилу. Только недавно он сидел во главе стола, принимал поздравления и лучился своей знаменитой улыбкой, и… Роза не могла поверить. Столько лет прошло, но так и не смогла.

Ни один мужчина не был похож на ее папу. Никто не смог бы его заменить. И Роза и не пыталась никого искать и не оценивала себя как даму на выданье. Не суетилась в попытках украситься, не пыталась худеть, не просила подруг познакомить с неженатыми…

Ей было уютно и комфортно одной. Иногда, редко-редко, в жизнь вторгались проблемы, которые она бралась решать – обычно чужие.

Как вот, например, Любавина мастэктомия. Холодное, неприятное слово. Как только его услышал Степа Комков, его передернуло.

– Это как? Это что останется?

– Шрам, – сказала Любава, – я видела фотографии. Ничего страшного, просто продольный шрам.

И поцеловала мужа, успокаивая.

Тогда она еще была беззаботной птичкой и мужней женой, а Степа еще мотался с ней по врачам и вроде бы даже переживал.

А теперь что? Любава, посеревшая от боли, сидит в холодной древней избе, скорчившись, как подранок… а Комков благоденствует в объятиях Светки Калмыковой! Пусть хоть хомяков отдаст, сволочь!

С этими мыслями Роза протопала мимо консьержа на первом этаже высотного дома-свечки. Консьерж ее знал – подруга маленькой дамочки из тридцать шестой квартиры. Он с ней поздоровался, она лишь кивнула и вызвала лифт.

В серебристой коробке лифта висело зеркало. Роза посмотрела на себя и осталась довольна: выглядела она достаточно грозно.

Утопив кнопку звонка, она с минуту стояла на лестничной площадке, а потом дверь ей открыл Степан Комков собственной персоной – высокий, в домашнем клетчатом халате, сшитом на манер английского сюртука. Распахнутый на груди, халат открывал мужественные линии обкатанного в спортзале торса.

– Я не вовремя? – осведомилась Роза, отодвигая Степана с прохода.

Из квартиры, утонувшей в приглушенном золотистом свете, несся запах сандала.

– Кто там, Степа? – донесся из глубин переливчатый голосок.

Роза прошла по коридору, заглянула в комнату. Там, на специальном коврике, изогнувшись в сложной позе, медитировала Лана.

– А, овца тонконогая, – мрачно приветствовала ее Роза, – как дела в космических пространствах?

– Ах, это ты, Роза, – не открывая глаз, улыбнулась Лана, – как твои алкаши на заводе поживают?

– Ничего. Недавно премию получили. Полный цех таких, как ты, притащили, оптом и со скидкой.

– Девушки! – строго сказал Степан.