Все непонятное в ее рассказе объяснилось впоследствии. Игнаций, брат Марианны, прекрасный и смелый молодой человек, решился, во что бы то ни стало, войти в сношение с похитителями. Наложив в корзину все нужное, чтобы хорошо пообедать, и запасшись заряженным револьвером, он пошел по направлению к той скале, о месте которой он мог догадаться по рассказам Марианны.
Игнаций не замедлил встретить незваных гостей: они стаей взвились над ним, и то опускались, то поднимались, стараясь, кажется, угадать намерение смельчака. Подумав несколько, Игнаций приловчился было так, чтобы схватить рукою или подстрелить кого-либо из их крылатой стаи. Но ни то, ни другое ему не удалось: едва он вынул револьвер, как почувствовал в разных частях тела нечто вроде обжоги, за которою следовало онемение суставов; в то же мгновение быстро спустились к нему несколько зефиротов и без дальних околичностей отняли у него револьвер, корзинку, палку, и, что еще хуже, подняли его, как ребенка, на руки и понесли на самую возвышенную плоскость скалы; вместо тихого и приятного пения, о котором рассказывала Марианна, в стае раздавались грозные звуки, которые, как говорил Игнаций, напомнили ему бури, разыгрываемые сильным оркестром.
Спустившись на скалу, зефироты быстро обвязали бедного Игнация длинным побегом баучинии[1] так, что он не мог пошевельнуться.
Пропускаем некоторые подробности: дело в том, что Игнаций пробыл в сообществе этих странных существ более полугода; в продолжение этого времени он сумел научиться немного их языку. Вот некоторые подробности, записанные со слов Игнация.
«Эти господа — такие же люди, как мы или, лучше, если прямо говорить, — полулюди. Несмотря на то, они имеют многие над нами преимущества: не говоря уже о крыльях, которые позволяют им летать, куда угодно, словно птицам, есть у них преимущества гораздо важнее; так, напр., они не нуждаются ни в какой пище, как мы, а питаются просто запахом цветов и плодов; как это ни странно кажется с первого взгляда, но действительно так; я в том убедился, проживя с ними более шести месяцев; в особенности они любят нюхать орхидеи и другие сильно пахучие цветы и с величайшим старанием всюду их отыскивают, что не всегда удается; по чрезвычайной раздражительности обоняния, они не могут долго оставаться близко земли; особенно им отвратительны жилища человека, а тем более города. Они не постигают, как люди могут жить в такой атмосфере. Вот почему этим полулюдям нужны настоящие люди для собирания им пищи, то есть, некоторых пород пахучих растений; эти господа попросту считают совершенно позволенным употреблять нас на это дело почти так, как мы употребляем собак на охоте; признаюсь, это намерение мне показалось сначала очень обидным, но на поверку выходит, что, волею или неволею, а мы сделаемся их ищейками. Огнестрельное оружие они знают, сколько я мог понять; кто-то из них был уже подстрелен из карабина; с тех пор эти полулюди сделались очень осторожными в обращении с нами, но, впрочем, они огнестрельного оружия не боятся: у них есть свое, естественное, гораздо страшнее нашего; вот в чем оно состоит: глаза их одарены непонятною способностью испускать нечто вроде электрического пламени; один из этих полулюдей, когда мы поближе познакомились, по просьбе моей сделал следующий опыт: на расстоянии более тысячи шагов он одним взглядом испепелил ветвь бананового дерева; этот выстрел глаз, как можно назвать его, в животных производит онемение, как я сам испытал это на себе. Против такого страшного оружия наши карабины ничто, ибо эти полулюди очень зорки и, подобно орлам, могут смотреть на солнце в полном его сиянии.
Говорить словами они не могут, но сообщаются друг с другом посредством какого-то пения. Наш говор им кажется очень грубым, и они его сравнивают с криком животных. Мне удалось, однако же, перенять у них несколько напевов, так что хотя с трудом, но наконец я мог с ними кое-как объясняться. Себя они называют рядом звуков, которых нельзя выразить словами; когда я сказал им, что их прозвали зефиротами, они этому слову очень смеялись, но выговорить сами никак не могли; тому, вероятно, препятствует внутреннее устройство их горла.
Есть между ними мужчины и женщины: их легко различить по бороде и по устройству груди; не могу скрыть, что они довольно часто между собою целуются; но следствие этих поцелуев совсем другое, нежели у нас: женщины делаются беременными.
При мне было несколько женщин в различных периодах беременности, и это явление так любопытно, что я не поверил бы ему, если бы не видал собственными глазами.
Самка или, если угодно, женщина носит ребенка в точном смысле под сердцем, т. е. в груди. В минуту разрешения, ее грудь раскрывается и в отверстии появляется детеныш; в этом зрелище нет ничего неприятного для глаз, напротив, преграциозная картина; самка нисколько не стыдится этой минуты; в это время от нее не отходят или, лучше сказать, не отлетают родные: самки и самцы, все ухаживают за родительницею. Через несколько дней детеныш выходит из груди, мать укладывает его в род гнезда из цветочных листьев и, пока он не оперится, носит его на руках. Детеныш не сосет, но только припадает к матерней груди.
Я было свел между тамошними барышнями нечто вроде интрижки, но она очень несчастливо для меня кончилась.
Я, как видно, понравился одной очень хорошенькой зефиротке; да и я, со своей стороны, если бы она не была получеловеком, мог бы влюбиться в нее без памяти: никогда я не видывал такого прелестного бюста; лицо совершенно правильное, глаза черные, несколько продолговатые и подернутые влагою, которая придавала им невыразимую томность; маленький ротик, на щечках ямочки; темно-русые волосы, кудрями рассыпанные по обнаженным плечам; вокруг нее всегда особого рода обворожительная атмосфера, похожая на тонкий свежий запах цветника при восходе солнца; одного недоставало моей красавице — зубов, которых вообще нет у этой породы, но это нисколько не портит их вообще прекрасной физиономии; щеки их имеют гораздо более полноты и упругости, нежели наши, и потому не требуют поддержки челюстей.
Моя красавица, которой имя можно только пропеть, так полюбила меня, что мы почти ни на минуту с нею не расставались; разве когда я сходил в долину за цветами, за что моя красавица была всегда мне очень благодарна. Как скоро я заходил в чащу так, что ей не было меня видно, красавица тревожилась и кликала меня по-своему; я так привык к ее кличке, что узнавал ее посреди десятка разных звуков. Мне нечего рассказывать, что я недолго оставался связанным; как скоро зефироты заметили, что я не имею никакого злого против них намерения, они развязали меня и лишь издали за мною присматривали, а потом и совсем вверили меня моей барышне.
Признаюсь, мне было довольно грустно питаться одними плодами, особенно когда моя провизия вышла, но делать было нечего: хотя я мог несколько раз убежать, но не могу скрыть, мне тяжело было расстаться с моей красавицей, так я к ней привязался; в угоду ей я даже прятался от нее, когда мне хотелось поесть, ибо заметил, что на это действие она всегда смотрела с отвращением.
Спал я отдельно в особом гнезде; иначе не могу назвать своей постели, которую устроили мне зефироты, разорив пары три своих гнезд.
Красавица так меня полюбила, что однажды хотела положить меня с собою спать, и уже, по их обычаю, покрыла меня своими широкими, пушистыми крыльями; но родные, увидев это, стали ее бранить, а мне гневно указали на мое гнездо. Впрочем, я не понимал, чего они могли бояться; зефиротка, правда, позволяла мне целовать свои хорошенькие ручки, сама ласкала меня, но, правду сказать, ласкала меня, как мы ласкаем собаку.
Несмотря на это унизительное положение, я не мог вырваться из этого очарования, в которое приводила меня зефиротка.
Однажды, когда мы сидели друг подле друга на солнце (любимое место зефиротов), она гладила меня по голове, трепала по щекам, была так мила, так игрива, что мне захотелось поцеловать ее в губки, на что прежде, по непонятному чувству, никогда не мог я решиться. И что же? моя красавица вскрикнула и с ужасом отскочила от меня; на крик ее прилетела целая стая зефиротов; они были очень рассержены и в звуках их голоса, сколько я мог понять, было что-то очень грозное. Увы! это была последняя минута моего свидания с красавицей. Зефироты подняли меня на воздух и спустили в долину поблизости города, выражая мне с угрозами, чтобы я никак не смел возвращаться. Красавице, несмотря на мою дерзость, также нелегко было со мною расстаться; до сих пор я вижу ее слезы, и мне все слышится ее грустный голос на прощанье…»
