На кафедре ничего не изменилось: залепленное зелёным стеклом окно, диван (сколь же изношенный, столь и заслуженный), пластиковое деревцо с тёмной биографией, портрет Луначарского, вдоль стены – бесконечной длины стол для сабантуев…

/стол был куплен у старьёвщика и установлен Андреем Отченашенко в день его защиты (Андрей защищал диссертацию). Вечером планировалось Событие "обмыть ", и стол был роскошно накрыт, но… у Андрея случилось прободение язвы, он умер в карете Скорой помощи, так и не узнав, сумел ли он стать кандидатом.

Лудольф уложил покойницу на диван, метнулся к кулеру. Кулер оказался сух, как пустыня, однако вода обнаружилась в чайнике – алюминиевом чайнике с карболитовой ручкой.

"И что теперь?.. Что ты собираешься делать? Поить из чайника труп?"

В обстоятельствах маячил "идейный разлом", граничащий с идиотизмом: Лудольф вёл себя и пытался воздействовать на женщину так, будто она была жива, однако мадам погибла – совершенно очевидно.

"Пульс. Нужно прощупать пульс", – мысль здравая, однако Лудольф игнорировал её. Осмотрел свои ладони на предмет пятен. Крови не нашел.

"Можно избавиться, – подумал отчётливо и жёстко, – утопить в заливе. Это нетрудно. Главное, продумать, как оградить Третьякову… она баба болтливая, если допросят – выложит всё".

Часы пробили девять; Лудольф вздрогнул и оглянулся – он совсем позабыл о них, о "безбашенных ходиках со средним образованием" (определение хохмача Отченашенко). Часы звонили долго и нудно – выматывали душу. Когда звон смолк, стало тихо, как в раю: по закатному лучу струилась пыль, подчёркивая своим присутствием утвердившуюся тишину и пустоту: тлен к тлену, прах к праху…

– Я умерла? – спросила покойница.

Она медленно поднялась и села на диване. Глупо улыбалась и поправляла причёску.

Лудольф перевёл на неё взгляд и попытался сфокусироваться. Нет, он не задремал, но задумался… ни о чём конкретно, и обо всём одновременно: "Перекрёстки Жизни незаметны. На них не играют оркестры и не разрезаются атласные ленточки. Среди свитков, висящих на стене у господина Наосигэ, был свиток со словами: "К важным делам следует относиться легко". Увидев этот свиток, мастер Иттэй добавил: "К несущественным делам следует относиться серьезно". И это правильно… моя сегодняшняя фантазия привела к серьёзным последствиям, а десять лет проектирования бисинхронного генератора вылетели в трубу…"

Он сидел за своим столом. На своём родном стуле. Рядом со своей (серой, плюгавой, противной и своенравной) лампой. Лудольф покинул кафедру двадцать пять лет назад тому, однако никто не покусился на его "роскошество".

"Может быть, кто-то сидел на моём стуле… хранил бутерброды в ящике моего стола?"

Лудольф вытянул шуфлядку: из угла в угол перекатился синий химический карандаш, и только.

– Я умерла? – повторила женщина. Указала на Лудольфа пальцем и сказала, что очки ему совершенно не идут.

– Я знаю, – откликнулся мужчина.

– Зачем же вы их носите?

– Именно для этого, – Лудольф встал, подошел ближе. – Человек видит во мне изъян и задаёт вопрос. А потом…

– Что потом? – она приподняла бровь. – Суп с котом?

– Между нами протягивается ниточка, – говорит Лудольф. – Совершенство пугает. Дефекты привлекают. Как вы себя чувствуете?

Она потянулась (надо отдать должное, изящно, словно русалка), ответила, что по ней, по всей видимости, проехал трактор:

– Или паровоз. Или меня всю ночь били палками. Вы знаете, в Древнем Китае практиковали подобное истязание.

Беседа сваливалась в неудобную тему, Лудольф "поставил подножку":

– Как вы оказались в Петергофе? – спросил. – В столь неудобное время? В столь неприятном веке?

– Я… – она задумалась. – Я не знаю. Я убежала от мужа. Взяла такси, но денег не оказалось, тогда я села на электричку. Долго тряслась в тамбуре, а потом…

– Потом?

– Потом, меня атаковал кондуктор. Требовал билет и нахамил.

– Билета, полагаю, вы не предоставили, и тогда?.. – Лудольф завесил лицо нейтральной маской, хотя ему хотелось улыбнуться.

– Меня высадили на первой попавшейся станции, – она развела руками. – Очевидно же!

Мадам, вне сомнений, была жива, как минимум, и здорова. Лудольф попросил её поднять поочерёдно руки и ноги, присесть и глубоко вздохнуть. Наконец, он позволил себе человеческую эмоцию. Она моментально обиделась, приняв его улыбку на свой счёт:

– Чему вы смеётесь? Моему внешнему виду? Это низко!

– Нет-нет, что вы! Напротив! – он взял её за руки (недопустимая роскошь!), ответил, что его радость самого искреннего, чистого свойства: – Вы напомнили мне одну студенческую байку… то есть быль. Я учился в этих краях, и даже работал… какое-то время.

– Да?

– Да, – подтвердил Лудольф. – Вы знали, что в прежние годы платформы "Университетская", где вас столь беспардонно высадили (он опять улыбнулся, чувствуя, что подсадил её на крючок любопытства), не существовало? Чтобы попасть на занятия студенты должны были проехаться до платформы "Мартышкино", а затем возвращаться пешком… минут двадцать или тридцать, в зависимости от времени года.

– Это неудобно, – согласилась она.

– Сверх всяких приличий! – Лудольф вскинул плечами; указательными пальцами он попытался нарисовать в воздухе карту железнодорожных сообщений, получилось нечто вроде "креста животворящего". – Но, согласитесь, невозможно заставить ленивого студента ехать вперёд, чтобы потом возвращаться назад. Нонсенс! Парадокс! Студенты дёргали стоп-кран, не доезжая до "Мартышкино".

– Вот как? – она недоверчиво посмотрела ему в глаза, не увидела шельмования, и согласилась, что такой вариант весьма уместен: – Жаль, я не додумалась до подобной диверсии.

– Притом она совершалась регулярно, – продолжил Лудольф. – Систематически. Железнодорожники жаловались руководству университета, но что седые старцы-деканы могли поделать с жизнерадостной хулиганской братией? День ото дня, ситуация только усугублялась. В какой-то момент, студенты сообразили, что и обратно, в Питер… в смысле, в Ленинград, можно возвращаться не возвращаясь в Мартышкино.

– А как?

– Очень просто: на "заклание" выделялся один студент-оболтус (или отличник… что, в сущности, одно и то же), он… или она, сбегала с последней половины пары, шла в "Мартышкино", садилась на электричку, около универа срывала стоп-кран. На борт "электрона" взбиралась вся остальная честная компания, и шпарила домой. -

Он ещё раз посмотрел на свои ладони.

В кабинете стало совсем темно, требовалось либо зажечь свет (что означало перейти на новый уровень отношений), либо…

– Вас подвести? – спросил Лудольф. Признался, что очень устал: – День был длинным. Я еду в сторону Ручьёв, могу подбросить.

Она приняла приглашение, начала приводить себя в порядок, попросила расчёску. Лудольф отдал свою и подумал, что следует внятно выйти из корпуса: "Третьякова должна нас заметить и рассмотреть".

Пока прогревался двигатель, в паузу, Лудольф спросил, как зовут её (имени требовала логика расставания). Она ответила, что друзья называют её Кларисс.

"Пусть так, – кивком согласился Лудольф; интерес к этой дамочке угасал. – Случаются и такие обострения".

– Меня зовут Иваном, – протянул визитку. – Чужие и близкие.

Он специально придерживал в портфеле комплект старых, "просроченных" визиток. В них был прописан несуществующий адрес и телефон – с ошибкой.

– Красивая!

– Что?

– Я говорю, красивая визитка, – она понюхала карточку, заметила, что на ней не отмечена должность.

– Разве? – Лудольф "огорчился", сказал, что работает в администрации. Организовывает детские праздники для многодетных семей.