Я рассматриваю снимки, расположенные по хронологии. Сначала неловкие детские фотографии – те, на которых родители выставляют тебя напоказ голышом и думают, что это очень мило, но ты становишься старше, и тогда впору разорвать эти дерьмовые фотки, потому что твои приятели видят их и смеются над тобой.

Дальше следуют портреты очаровательных малышей, их сменяют беззубые улыбки первоклашек. Почему эти семейные фотографии кажутся старомодными, устаревшими – то ли виноват большой кружевной воротник жены, то ли гигантские бифокальные очки ее мужа, превращающие глаза в две бусинки, то ли стрижка «под битлов» у обоих их сыновей.

Я касаюсь рамки, слегка улыбаясь. Сколько лет этим двум мальчикам сейчас? Около тридцати? Или уже под сорок? Обзавелись ли они своими семьями?

В конце коридора фотографии заканчиваются, я вхожу в гостиную.

И зажимаю рот, чтобы не завизжать.

На узком диванчике лежит человек в одних трусах, и ему явно очень худо. Вся кожа, не скрытая одеждой, сплошь покрыта мелкими нарывами.

К моему ужасу, некоторые из этих нарывов лопнули, и там кровь и гной, и еще какая-то мерзость, при виде которой мой рот наполняется желчью.

Я много чего повидала, пока служила пожарной, но ничего подобного видеть не приходилось.

В воздухе стоит неприятный запах, которого я раньше не замечал. Это запах гниения.

У этого парня лихорадка.

Позорный голосок внутри меня уговаривает убежать как можно дальше от него. Он же заразный, к гадалке не ходи.

Ты сотрудник спасательной службы, Берн. А по большому счету это то и значит. Жертва, а если нужно, смерть.

Мой взгляд возвращается к лицу мужчины. Волосы тускло-рыжеватые, уже сильно поседевшие, а лицо измученное, обрюзгшее – такой кожа становится уже сильно после сорока. А глаза красные, налитые кровью, и он смотрит на меня, а грудь чуть заметно приподнимается и опадает.

Господи Иисусе, да он еще жив.

Мор хотел, чтобы я это увидела. Я в этом уверена, как и в том, что знаю собственное имя. Физические страдания – это только часть наказания за то, что я попыталась его прикончить. А вот и другая часть – видеть смерть во всей ее мерзости.

Нет, не просто видеть. И не просто мучиться от бессилия и невозможности положить этому конец, но еще и сопровождать Мора, как будто я его соучастница, а то и играть какую-то роль в распространении этой смертельной заразы.

Я смотрю на неподвижно лежащего человека, пытаясь припомнить все, что слышала об этой инфекции.

В новостях упоминали про нарывы. Что сначала появляются шишки, покрывающие чуть ли не каждый сантиметр тела. Что на последних стадиях болезни они лопаются, как перезрелые плоды, потому что тело разлагается изнутри.

Они называли это некрозом. Ткани умирают и гниют, хотя человек еще жив.

Волосы буквально встают дыбом. Это я должна болеть и мучиться. Нет, я должна была умереть от этой хвори. Так нет же, я до сих пор жива и достаточно здорова, чтобы наблюдать, как погибает этот несчастный.

Я снова смотрю на него, вижу язвы, открытые раны и все остальное. В современном мире никогда не было ничего подобного. Эта штука скорее напоминает о старых ужастиках или о европейских сказках из мрачного Средневековья. Но ей совсем не место здесь, где еще недавно ездили машины и летали самолеты, звонили телефоны и был интернет.

Вот только современный мир исчез, кончился. Погиб в считаные месяцы после появления всадников. И теперь мы почти всего лишились, мир кубарем катится назад, в древние века.

Хотя больше всего мне хочется сбежать отсюда, я неуверенно шагаю вперед. Я пожарный, черт побери. Я привыкла каждый день видеть всякую жуть и дерьмо. Видеть и исправлять.

Я делаю еще шаг вперед и замечаю, как безучастные глаза мужчины пытаются следить за мной.

Жив и в сознании. Я сажусь перед ним на корточки, чувствую запах аммиака и экскрементов. Мне Мор помогал с туалетом, но не оказал той же милости нашему хозяину – или кто там этот человек на самом деле.

На меня опять нападает неуверенность.

Я опять начинаю колебаться. С одной стороны, я боюсь, что, пытаясь помочь, только причиню ему боль. Не говоря уже о том, что есть большая вероятность заразиться в процессе, а этого очень не хотелось бы. Но с другой стороны, я соприкасаюсь с Мором уже намного дольше, чем этот человек. Мор связывал меня, расстреливал и тащил по снегу, а я все еще жива. Жива и не тронута лихорадкой.

Почему-то она обходит меня стороной.

Но даже если, допустим, я ошибаюсь и до сих пор мне просто случайно удавалось избежать заразы, чего я боюсь? Что будет больно? Рискну предположить, что вряд ли это будет хуже того, что я уже пережила. Что я умру? Ну, тогда, по крайней мере, меня больше не будет тошнить от присутствия проклятого всадника.

Нет худа без добра, я в это верю.

Я присаживаюсь перед больным на корточки, беру его за руку. Надо же, какая горячая.

Он пытается что-то прохрипеть и покачать головой.

– Не нааа… тро…ать… болллен… – шепчет он.

Я пожимаю ему руку.

– Все нормально, – мягко говорю я. – Я здесь, чтобы помочь.

Он закрывает глаза.

– Всеее… уме… – хрипит он с искаженным болью лицом. – Я посссслед…

У меня падает сердце. Запах разложения, возможно, исходит не от этого парня. Он может идти от других людей… ставших телами.

А я за все время, пока лежала и приходила в себя, даже не заметила присутствия других людей в доме.

Большую часть времени ты валялась без сознания или спала, – напоминаю я себе.

…К тому же, может, я и замечала. Может, мой бред совсем не был бредом, а звуками, которые просачивались в мою комнату, и я слышала их сквозь сон.

Я снова смотрю на лежащего передо мной человека. Ему, похоже, пришлось быть свидетелем болезни и смерти всех, кто жил в доме, и вот теперь он и сам умирает. Где-то в глубине души он понимал, что остается последним, а значит, некому будет о нем позаботиться.

Тыльной стороной ладони я щупаю ему лоб, потом шею. Он весь горит. Сейчас, забыв на время о нарывах и ранах, уродующих его тело, я замечаю, что у него запеклись и потрескались губы.

Я решительно встаю и иду в кухню. Схватив полотенце, я подставляю его под кран. Поискав по шкафам, нахожу пустой стакан, а потом случайно наткнувшись, прихватываю заодно и бутылку «Ред Лейбл»[2].

Налив в стакан воды, я возвращаюсь со всем этим в гостиную, пытаясь (безуспешно) не думать о том, что у меня в этом доме есть кровать, а у него нет. Что сделал Мор? Может, он уложил меня как раз на кровать этого парня?

Расставив все на журнальном столике, я беру мокрое полотенце и начинаю бережно обтирать больному лицо и шею. Потом спускаюсь ниже, стараясь по возможности не касаться нарывов и язв, чтобы не причинять ему лишней боли.

Беру со столика стакан с водой и бутылку виски. Держа перед ним то и другое, спрашиваю: «Что лучше?»

Ни секунды не потратив на размышления, мужчина глазами показывает на виски.

– И правильно.

Воду я выливаю прямо на ковер – ну и что, что лужа, какая к чертям разница, если в доме полно чумных трупов – и до половины наполняю стакан алкоголем.

Подведя руку ему под спину, я, не обращая внимания на собственные проснувшиеся боли, немного приподнимаю его, чтобы было удобнее глотать. Другой рукой подношу к его губам стакан виски.

Он опустошает его в пять глотков.

– Еще, – хрипит он, и на этот раз голос слышен лучше.

Снова наполняю стакан до половины, и он снова выпивает. А потом еще раз.

Я с такой дозы алкоголя загремела бы в больницу с отравлением, но мне кажется, что в этом есть смысл. Эту заразу не победить. Уровень смертности стопроцентный. Сейчас речь идет о том, чтобы хоть немного облегчить страдания.

Видя, что он осушил третий стакан, я снова тянусь за бутылкой, но он приподнимает руку, еле заметно. Хватит.