Лучше бы мне забыть наше расставание, день приезда и все, что было до него. Забыть и безоглядно жить новой жизнью, не давая воли гневу и обиде на весь свет: на войну, на молчание мамы с папой. Я не хочу поддаваться безнадежности и отчаянию. Тоску нужно затолкать поглубже и охотиться, охотиться за снимками, и – кто знает? – может быть, один из них сделает меня знаменитой. Потому что да, я мечтаю стать великим репортером и странствовать по всему миру. Хочу побывать на полюсе среди льдов, как Поль-Эмиль Виктор[13], который приезжал к нам в школу и читал лекцию. Хочу в Америку, чтобы посмотреть, как делают автомобили на заводе, а потом сфотографировать рабочих, как фотографируют американцы. Я чувствую в себе жилку путешественницы и надеюсь, что в будущем обязательно стану великим фотографом, журналисткой, писательницей, в общем, не самой обычной женщиной. Женщиной, которая всегда будет стремиться вперед, никогда не отступит, не побежит, которой будет неведом страх, эта мучительная до тошноты тревога, которая подкрадывается ко мне по ночам. И я представляю себе замечательный день, когда встречусь с мамой и папой и сфотографирую их… Это будут самые потрясающие портреты, лучшие из всех, какие я когда-нибудь сделаю.
Нечего ныть, нечего носиться со своей болью, мне надо слишком много всего успеть. Мне нравится все то новое, что я узнаю в пансионе. Мне нравится, что я живу в Севре. Есть настоящее, и я буду за него держаться, я не позволю тоске раздавить себя. Буду радоваться вспышкам нежности, картинкам, которые появляются на фотобумаге, представлять себе будущее, где больше не будет войны. Да, обязательно придет день и мы встретимся – папа, мама и я. Я покажу им свои фотографии, и они поймут, что мною можно гордиться, и простят за то, что мне так не терпелось, чтобы они ушли.
Днем Сара и Жанно отвлеклись на новости, с которыми я к ним прибежала, но вечером мне все же пришлось выслушать те, что были у них. Тогда мне удалось уйти от спора с ними, а теперь деваться некуда. А дело вот в чем. Сара во что бы то ни стало хочет, чтобы в нашей газете «На всех парусах» появилась ее статья. Она хочет выразить в ней свое возмущение новым антиеврейским законом. Но уверена, что ребята, которые отвечают за газету, будут против такой статьи, преподаватели тоже, не говоря уж о Чайке – она сразу ее запретит, если узнает до того, как статью напечатают. Сара понимает: начальница пойдет на все, лишь бы мы не поднимали шума из-за того, что творится за стенами школы, но она с этим не согласна. Она не хочет мириться с несправедливостью и громко об этом заявляет. Сара рассказывает всем подряд, кто только готов ее слушать, что напишет взрывную статью в газету. Высказать свое мнение собеседнику она не дает. Она никого не желает слушать, кроме Жанно, а он согласен со всем, что бы ни говорила Сара. Он считает Сару самой удивительной, самой умной и прекрасной девушкой. Он влюблен в нее по уши, и, предложи она устроить в Севре демонстрацию против правительства, он бы тут же вышел на улицу с цветком в петлице. А нам выходить за ворота строжайше запрещено. Несдобровать тому, кто подойдет к ограде и станет пялиться на улицу сквозь решетку. На такое даже я не отваживаюсь. Хотя заподозрить меня в малодушии трудно и отбрить я могу кого угодно. Но я знаю: любой шаг за порог пансиона грозит нам опасностью – мне и Саре, с нашими-то именами и фамилиями. Леви и Коэны недолго просуществуют во Франции, где перестали стыдиться антисемитизма.
Я постаралась предостеречь Сару, я уверена, ей не стоит писать такую статью. На мой взгляд, гораздо разумнее вообще не касаться таких тем, держаться, что называется, от греха подальше. Но я одна, а их двое, мне их не переспорить, пришлось опустить руки и заткнуться. Два дурачка упивались своим гневом, а меня это только злило.
Это у них от голода, голод делает людей возбудимыми, а нам постоянно хочется есть. Кормят нас в Доме детей крайне скудно, продовольственные карточки, жалкие бумажонки, оставляют желудки пустыми, а сердца наполняют гневом.
Сегодня еще одна новость. Сара услышала по радио у Мыши – прозвище мадам Мишон, нашей поварихи, которой каждый день приходится еще и печь для нас хлеб, – что правительство Виши организовало в Дранси лагерь, куда отправляют евреев.
– Да! В этом лагере начальники не нацисты, а французы! Вы не ослышались – французы! Петеновские шавки, наша дорогая полиция! По радио говорили, что заключенных держат в здании в форме подковы или буквы U, а вокруг колючая проволока, сторожевые вышки и охранники с автоматами!
Сара еще и еще раз повторяла это мне и Жанно, а я все никак не могла поверить своим ушам. Еще там говорилось что-то про «шлак», кажется, им посыпают землю.
Мне такого слова не попадалось, я незаметно записала его себе на руке, чтобы потом посмотреть в словаре в библиотеке. Шлак… Непривычное слово. Мне показалось, что оно имеет какое-то отношение к моему страху.
Сару потрясло услышанное по запретному радио, которое потихоньку слушает на кухне Мышь, когда моет по вечерам посуду. Она сразу подумала, что, возможно, ее родители тоже там, среди сотен других людей. И возможно, вместе с моими родителями.
«Что мы можем сделать? – спрашивала она Жанно и меня. – Как можно их спасти? Как? Мы живем здесь, как в коконе, у нас ничего не происходит, у нас все так, как будто вообще нет никакой войны!» Но она же еврейка, так что она делает здесь, когда ее место рядом со своими?!
Я старалась не задавать себе таких вопросов, мне было слишком больно.
А сейчас я подумала: может, Сара права, если собирается написать статью и обнародовать все, что услышала тайком по секретному радио? И тут вдруг Жанно схватил нас обеих за руки и, не говоря ни слова, помчался вниз по лестнице. Жанно бежал, и мы тоже бежали с ним вместе, подхваченные, как ветром, его неожиданным порывом. Какими словами он мог нас утешить? Он мог только бежать, бежать с нами в парк, а потом по парку, чтобы мы с Сарой, задохнувшись от сумасшедшего бега, перестали думать вообще.
И мы бежали, бежали, мы яростно работали ногами, и ярость билась у нас в каждой клеточке тела. Мы словно бы наверстывали упущенное, словно надеялись, что догоним прошлое, в котором жили дома с родителями, в котором наши папы по утрам прятали за раскрытой газетой улыбку, видя нас за завтраком сонными и растрепанными, а наши мамы, по вечерам в субботу зажигая свечи, обязательно говорили, какие мы красивые. Мы мчались бегом по парку и… внезапно остановились, задохнувшись на грани смеха и слез. Слова, которые еще несколько минут тому назад так больно колотились внутри нас, выветрились. Возле орешника снова танцевали девочки, которых днем мне так хотелось сфотографировать. Сара и Жанно, хохоча, повалились на траву. А я, немного отдышавшись, отправилась в спальню за своим «роллеем» и быстро вернулась к маленьким балеринам.
Я обещала им сделать фотографию для афиши к выступлению, которое они так старательно репетировали. Снимала я их уже не первый день, но ничего хорошего пока не получалось. Впрочем, мне к неудачам не привыкать. Когда что-то не ладится, я брожу с места на место, присаживаюсь на корточки, встаю на стул – ищу нужную точку. Где же она, моя картинка? Образ, который я ищу? Помнится, я где-то читала, что все образы-картинки уже существуют, нужно только их отыскать. Мысль поразила меня, запала в душу. Я и сама чем дальше, тем больше убеждаюсь, что я всего только инструмент, благодаря которому люди могут обратить на что-то внимание. Но если я инструмент, то в чьих руках? Я хоть и из семьи иудеев, но родители у меня не слишком религиозные люди, и сама я тоже никогда особо не верила, что каждого из нас ведет по жизни Бог. Ну а теперь и подавно сомневаюсь. А вот праздники у нас дома любили, Хануку[14] например. Так поэтично – посреди зимней тьмы горят огоньки свечей. Или Йом-Кипур[15], когда можно полакомиться кускусом с простоквашей. Иногда праздновали субботу, чтобы не позабыть, что мы иудеи. Но больше я ничего не знаю о религии, к которой, считается, принадлежу. Я никогда не чувствовала, что живу в особом, отделенном от других мире, просто жила себе и жила.
