Потому что… Потому что, черт возьми, это было по-настоящему прекрасно, дико, сладостно, а еще — удивительно искренне, как будто намертво прикипевшие маски — и его, и ее — вдруг исчезли, становясь ненужными, лишними. Сейчас, наедине, в эти тягуче-бесконечные, мучительно-сладкие мгновения они наконец стали свободными. И уже не имело значения, что было и что будет, не имело значения, кто он и кто она. Только то, что происходило сейчас, только то, какими они становились сейчас.
Он — то требовательный, нетерпеливый, почти извращенный. То вдруг осторожный, пронзительно-нежный, восторженно-трепетный. Она — то почти-смущенная, податливая, трепещущая. То неистовая, бесстыдная, искренне-страстная. Такая настоящая, такая, как нужна. Безумно правильная в каждом движении, вздохе, полустоне. Идеальная для него.
— Марафонец, блин, — выдохнула тяжело, откидываясь на подушки. Чувствуя себя невероятно измотанной, как после двойной нормы в спортзале. И с холодной иронией подумала, как сильно это отличается от унылого фитнеса с Михайлиным. Для Зотова, казалось, просто не существовало никаких правил, запретов, норм — в этом он остался собой. — Такси мне вызови.
Она не увидела, как при этих словах дрогнула его рука, державшая бутылку виски, только заметила, как напряглась спина. Удивительно: худощавый с виду, он оказался на удивление жилистым и сильным, а еще, с ехидной усмешкой мысленно добавила Ира, еще очень выносливым — видимо, подобные “марафоны” для него были делом привычным. В отличие от нее: Ирина сомневалась, что у нее хватит сил хотя бы одеться — по телу все еще прокатывалась дрожь, в голове, разбиваемый редкими мыслями, царил полный туман.
— Может, останешься?
Спросил и сам себя возненавидел. Что еще за хренова недо-забота? Он получил свое, то, чего так сильно, мучительно желал — так чего еще? Пусть катится на все четыре, какая ему разница?
— Зачем? — он, даже не видя ее лица, готов был поклясться, что Зимина недоуменно вскинула бровь. Хотел бы он сам это знать!
— Все равно через несколько часов на работу, — так выверенно-спокойно, больше всего желая подавиться собственными словами.
— Ну да, — лениво согласилась начальница, поспешно поправляя обнажившую плечо простыню. Зотов, в этот момент обернувшись, проследил за движением жадным взглядом и натянуто усмехнулся:
— Странная ты, Ира. Только что орала подо мной… и не только, а теперь стесняешься показать плечо.
— Рот закрой! — вспыхнув, осадила Зимина, и Михаил понял, что напоминание о произошедшем ей не то чтобы неприятно, но уж точно не вызывает восторга. И это почему-то ужасно задело.
— Ванная в конце коридора, — буркнул, не дожидаясь предсказуемого вопроса, и вновь вернулся к бутылке. Разлил содержимое по стаканам и залпом выпил свою порцию. Ирина, сделав глоток и поморщившись, уже поднялась, но вдруг замерла и как-то слишком серьезно спросила:
— Ты правда хочешь, чтобы я осталась?
Заготовленные грубые слова застряли в горле, перебиваемые рвущимся с языка искренним ответом. Зотов молча смотрел на нее, впитывая раздирающий легкие почти выветрившийся запах кофе, горячей кожи и безудержного, бесстыдного секса. И очень просто ответил:
— Да.
========== Планы меняются ==========
Очередное блекло-серое промозглое утро гудело сонными сигналами машин, рвалось тусклыми солнечными лучами сквозь неряшливую рваность хмурых облаков, трещало хрупкой изморозью, разрывающейся под подошвами ботинок. Обычное, совершенно обычное утро, ничем не отличающееся от доброго десятка точно таких же других.
Зотов небрежно хлопнул дверцей машины и, поигрывая ключами, неторопливо направился к то и дело суетливо распахивающимся дверям ОВД. Рассеянно кивал на приветствия, не обращая внимания на бросаемые озадаченные взгляды, и даже не пытался понять: откуда это расслабленное спокойствие, мерными волнами расходящееся под кожей?
Было так… непривычно. Без обычной утренней раздраженной деловитости, без спешки, граничащей с суетой.
А еще — удивительно. У него было хорошее настроение.
Даже несмотря на отвратительную погоду и тот факт, что поспать этой ночью толком не пришлось. Даже несмотря на то, что проснулся он один, а из следов чужого пребывания в его квартире и в постели остался лишь запах. Ее запах.
Сбежала. Как-то совсем глупо, будто чего-то испугавшись. Будто мир перевернулся бы от того, что они проснулись в одной постели. Будто от того, что он не увидит ее утром у себя на кухне, куда-то исчезнет сам факт того, что между ними было что-то.
А разве нет?
Ехидный внутренний голос настойчиво врезался в мозг, интонацией неуловимо напоминая насмехающегося отца.
Разве то, что случилось, гребаный порядок вещей? Даже не тот охренительно шикарный, самозабвенный секс — в конце-то концов, она и сама не слишком протестовала, более чем наоборот. Странным было другое: женщина в его постели. Просто и мирно спавшая, спокойно и ровно дышавшая в его руках. Он и не помнил уже, когда просто спал с кем-нибудь. Разве что когда-то, почти что в другой жизни, с ним делила постель жена — отчужденно и холодно, как с совершенно посторонним человеком. Да они и были чужими — за годы совместной жизни он так и не сумел разбудить в себе хоть что-нибудь — человеческое, искреннее, живое. А этой ночью, остановившимся взглядом изучая влажные после душа рыжие локоны, чувствуя под лежащей на ее талии рукой теплую, нежную кожу, он с изумлением понимал, что и правда может чувствовать.
Хреново море внезапной, нелепой, дурацкой нежности — откуда она взялась? И еще — благодарность. Он отлично понимал, что эта ночь — первая и последняя, что больше Зимина не допустит подобного, справедливо считая: ничего ему не должна. Но этой ночью она принадлежала ему, всецело и абсолютно — вот что имело значение. И за это он был благодарен ей.
Привычно скользнувшие по ручке двери пальцы, знакомая прохлада изученного до мельчайших деталей кабинета. И как обычно — не отличающиеся дружелюбием лица фаворитов дорогой начальницы: кислая мина Роман Иваныча, недовольно поджатые губы его жены, каменно-ледяная мрачность Климова. На лице Щукина, ловившего каждое слово Ирины Сергеевны — вежливо-жадное внимание отличника, внимающего любимому учителю.
Синхронно метнувшиеся на часы взгляды. Встретившиеся и скрестившиеся всего на мгновение. Его — насмешливо-расслабленный, почти-мягкий, с легко читающимся я-помню-все-товарищ-полковник невозмутимым нахальством. Ее — холодный, раздраженный, взрывающийся искрами откровенного недовольства и неприязни. Кажется, ей невероятно остро хотелось сорваться, вот только даже самой ничтожной причины не нашлось: он явился минута в минуту.
— Зотов, задержись.
В ее голосе — задыхающиеся равнодушной сухостью пески сжигаемой солнцем пустыни. В его распаленном воспоминаниями мозгу — паническое понимание, что проебал всю суть скользивших мимо сознания слов, горяще-бессмысленным взглядом застыв на отстраненно-усталом, лишенном малейших эмоций лице.
— Да, Ирина Сергеевна? — Отрепетированность морозящей позвоночник ухмылки и язвительно-вежливое непонимание в глазах.
— Ты ничего не забыл? — В ледяной, тщательно-сдержанной интонации — вьюжная ярость колючей метели.
— О чем вы, Ирина Сергеевна? — Все та же наигранная озадаченность и неподдельный интерес: сдержится, взорвется? Ваши ставки, господа.
— Я о твоей части… сделки, — даже не вспыхнула, и голос не дрогнул. Только чуть заметно нервно дернула бровью, споткнувшись на подборе нужного слова, тонко завуалировавшего ночное безумие. От деловитой туманности захотелось скривиться, но Михаил сдержался. Резко рванул из блокнота чистый листок, в несколько поспешных, но привычно аккуратных строк смазав белоснежность бумаги. Протянул адрес начальнице и, уже сделав шаг в сторону, остановился, поддаваясь дергающему изнутри любопытству:
— Нескромный вопрос разрешите? — и, не дожидаясь ответа, вроде-бы-совершенно-равнодушно: — Одна поедете или кого-то из своих… друзей подтянете?
