Пашу ломает.

Рыжее пламя неугасающей болью колотится где-то в груди; выжигает до основания.

А не послать ли это все нахер? решение сыплется мелким крошевом в первую за гребаную бесконечность встречу, когда Зимина, бледная до нездоровой прозрачности, наспех расписывается в журнале, кажется не замечая ничего вокруг.

— Ирина Сергевна, у вас что-то случилось?

— Что? — вздрагивает. Ручка из неловких пальцев выскальзывает на затоптанный пол. — А, нет, все нормально.

— Мама у нее в больнице, с сердцем что-то, — с готовностью сплетничает Олег, неохотно отвлекаясь на трезвонящий телефон.

И Паше, вроде бы, не должно быть никакого дела до предельно-измученного вида начальницы, но...

Рыжие всполохи в грудной клетке беснуются неправильно-острым волнением.

Ирина который день почти не спит. Мечется по местам участившихся происшествий; терпит выволочки от начальства, недовольного обстановкой в районе; пытается уложиться в сроки с кипой отчетов; сама берется за дела, которые едва не запорол совсем расклеившийся Сергей; мотается в больницу к маме, сходя с ума от тревоги.

А в очередной раз, возвращаясь поздно вечером после громкого скандала — один из следаков попался на взятке — обнаруживает Сашку с запредельной температурой. И после отъезда "скорой", трясущимися пальцами набирая номер Глухарева, проклинает свою работу, больше всего боясь разреветься.

— Черт, Сереж, да возьми же ты трубку!..

Механический голос упрямо хрипит про недоступность абонента до утра; температура у Сашки вновь ползет к критической отметке. И когда Ира, издерганная, невыспавшаяся, ничего не соображающая, тянется уже снова набрать номер "скорой", настойчивая трель дверного звонка врезается в мозг пульсирующей болью.

— Ирин Сергевна, что случилось? — Ткачев, встревоженно-запыхавшийся, вваливается в прихожую совершенно бесцеремонно; смотрит так, будто она смертельно больна. — Дежурный сказал, вы больничный взяли... Чего случилось? Заболели? Врача вызывали?

— Да не я, Сашка. Тише ты, разбудишь! — шикает строго. И чувствует вдруг, как неподъемное дикое напряжение с плеч обрушивается тяжелой бетонной глыбой — дышать даже легче становится.

— А, — выдыхает Ткачев с заметным облегчением; хватается за ручку двери. — Вы не волнуйтесь только, я мигом...

Невысказанное недоумение комом остается на подступах к горлу — Паша, игнорируя лифт, уже мчится вниз по ступенькам. А Ире, застывшей у приоткрытой двери, снова вдруг становится трудно дышать — от захлестнувшей теплой волны благодарности.

Ведь в его глазах ласковым омутом плещет все та же неизведанно-бескрайняя нежность.

Паша просто есть — и это так естественно, что дико даже. Просто есть — рядом, спокойно и ненавязчиво. Просто встревоженно мчится к ней на квартиру с утра, а потом покупает ее сыну лекарства и фрукты; просто сидит с Сашкой в свой редкий выходной, пока она разруливает очередные проблемы отдела, не имея возможности вырваться домой; просто отвозит ее в больницу к маме и без лишних вопросов выполняет поручения по делам. Просто встречает ее, измотанную и взвинченную, с чаем и любимыми пирожными, заботливо укутывает в плед и рассказывает, что Сашке уже лучше намного.

Просто ночью сидит в ее спальне на полу за неимением кресла, смотрит на сонно-беззащитное лицо и сияющую от лунного света кожу и банально-смешно чувствует себя самым счастливым человеком в мире — потому что нужным.

А Ира, выбираясь утром на кухню, просто обнаруживает заботливо приготовленный завтрак, куриный бульон в холодильнике — "для больного первое дело" и кисловатый ягодный морс в кувшине. Гора забытой в мойке посуды сияет на полках чистотой, а в чашке исходит паром только что сваренный кофе — у Иры в солнечном сплетении сжимается что-то от болезненно-острой нежности: никогда и никому, даже Глухареву, не приходило в голову так бесцеремонно-заботливо хозяйничать в ее квартире и мастерски делать вид, что ничего сверхъестественного не происходит. А может, это и в самом деле так?

Просто в ее жизни есть Паша.

Уходит Ткачев также просто — с этим невозмутимо-беззаботным все-в-порядке-Ирина-Сергеевна видом. Мимоходом, чисто формально, кивает в дверях Глухареву, и, бросив что-то обезличенно-официальное, скрывается в лифте.

Сергей долго объясняет-оправдывается какими-то делами, преподносит Сашке сладости и спрашивает про самочувствие, а у Иры в уголках губ странно-несвойственная, почти что мстительная улыбка таится насмешкой — опоздал ты, Сереж.

В раскрытую настежь форточку ветер уносит пепел догоревшего прошлого.

Рыжие всполохи больше не греют.

========== 5. Обезболивающее ==========

Апрель стылый и неуютный, к обочинам липнет серыми разводами проступившей грязи и тающего снега; ветер остервенело треплет замерзшие ветви деревьев и гоняет мусор по тротуарам.

У Глухарева настроение вполне соответствует: сидя на полу в разгромленной квартире, хмуро хлещет контрабандный виски, морщится и пытается не вспоминать.

Получается так себе.

Он проебал все, что только мог: перспективы на "спокойно-и-счастливо" с Аней, Сережку, доверие Ирки... В сухом остатке — безнадежное одиночество, ноющая тоска в подреберье и раскадровка больных воспоминаний помехами.

Где-то в соседней вселенной приглушенно всхрипывает дверь.

Ирка — с небрежно выбившимися из прически солнечно-рыжими прядями, в распахнутом пальто и с встревоженной улыбкой, стоит на пороге и дышит весной.

Сергей тоже начинает дышать.

Пьют практически молча, лениво перебрасываясь ничего не значащими репликами; острые углы болезненных тем обходят стороной. И, глядя сейчас на Ирку, сидящую на расстоянии вытянутой руки, Глухарев неожиданно остро чувствует, как необъяснимая сила резко выталкивает его со дна.

К рыжему свету, искрящему в спутанных завитках.

— Ирк, ну че ты прямо как неродная.

Подходит к ней, уже поднявшейся, со спины; тянет с уставших плеч пальто. Пряно и ярко бьет запах знакомых духов — становится жарко.

— Не надо, Сереж.

Контрастом с ней, такой весенне-живой, — равнодушно обледеневший голос; в темной заводи утомленно-карих — пугающе-спокойное ничего.

Сергей пару секунд смотрит неотрывно-внимательно — показалось? Медленно разжимает руки.

Погружается обратно на дно.

Сероватый сигаретный дым бьется в треснутое стекло, тает в воздухе прозрачными кольцами.

— Ткачев? Ты что здесь делаешь?

Замирает на последней ступеньке, смотрит непонимающе, но без раздражения. Паша недокуренную сигарету отправляет в приоткрытое подъездное окно; шагает Ире навстречу.

— Соскучился.

Улыбается. Широко и так искренне-тепло, что в груди начинает ныть.

Ирина молча лезет в карман за ключами; что сказать — не понимает отчаянно.

Квартира встречает темнотой и безмолвием, почти-неприкаянностью — Ира сейчас даже рада незваному гостю. Только по-прежнему не знает, как себя с ним вести и что говорить — тягучая неловкость по венам течет липкой патокой.

Когда Ткачев бережно помогает ей снять пальто, Иру накрывает — крепким мужским парфюмом, едким сигаретным дымом и промозглым апрелем.

А еще — дежавю. Только сейчас почему-то нет этого глухого равнодушия, и протеста нет тоже.

Есть его запах, теплые руки на плечах и неприветливо-слякотная холодная весна за окном.

А еще — все та же незнакомая плавящая нежность в теплеюще-карих напротив.

В спальне — эхо недавнего шторма; в спешке сброшенная одежда на полу угадывается бесформенным комом. Луна сквозь шторы бьет серебристым прожектором; ветер за окном по-прежнему не стихает.

Ровное дыхание рядом обдает приятным теплом; крепкая рука собственнически обнимает за талию — так, словно он не хочет ее отпускать.