========== 1. Сквозь грохот молчания ==========

Холодает.

Ветер швыряет в приоткрытую форточку мокрые хлопья запоздалого снега; веет бензином и ночной сыростью.

Ирка, расслабленная, разгоряченная, кутается в тоненький шелк халата, и Сергею при взгляде на ее точеные выступающие ключицы становится пробирающе-зябко до самых костей.

За окном беснуется февральская непогода — идти никуда не хочется. Впрочем, и остаться невыносимо.

— Ир, пора мне. Там, короче...

Очередная ложь растекается по венам едкой патокой; встает комом в горле — не сглотнуть.

Сергей врет по инерции — про какие-то проблемы Маринки, срочные дела с Деном или встречи с матерью. И понимающий Иркин взгляд "конечно, Сереж, иди, если надо" что-то вспарывает внутри — становится так больно и мерзко, что трудно дышать.

Но дома ждет Аня — светлая, все-понимающая, преданно-терпеливая. Ждет горячий вкусный ужин; ждет Сережка со своей детской возней; ждет теплая постель, пахнущая лавандой и мирной уютностью. И он, с осадком Иркиных духов в глубине легких, с ее еще неостывшими поцелуями, с жаром ее рук на коже, нырнет в этот теплый омут, обещая себе, что больше никогда, никогда...

Где-то в глубине души зная, что это "никогда" до следующего завтра.

Подозрение заползает в душу холодной змеей. Сворачивается кольцами, бьет наотмашь ледяным хвостом — впору поежиться.

Ира видит, острым женским чутьем чувствует: Сережа как-то незаметно и стремительно становится ей чужим. Наметившаяся трещина — давно уже пропасть: ширится, растет, осыпается грохочущим камнепадом.

Ира видит — видит стылую скуку в ускользающем взгляде; замечает заботливо упакованные аппетитно пахнущие обеды и ловит откровенную фальшь в торопливом "Маринка приготовила"; встречает пустой и отстраненный взгляд, когда, привычно прижимаясь к его плечу, теребит расспросами и грузит проблемами — не слышит, а может и слышать не хочет.

Смятая постель остывает быстрее — Сережа исчезает в серых промозглых сумерках, привычно отводя глаза при прощании и скомканно-неохотно оправдываясь очередными делами.

Которые, конечно же, намного важнее нее.

На губах остается его дежурно-смазанный поцелуй и неприятная горечь лжи; его запах выветривается с ее кожи непозволительно быстро.

И, сжавшись на слишком широкой постели, Ира впервые умоляет неизвестно кого, чтобы эта пытка обманом поскорее закончилась.

Угли догоревшего костра осыпаются пеплом.

Паша молчит. Паша не смеет.

Ирина для него навсегда остается простоначальницей — той яркой, солнечно-рыжей, безнадежно утомленной, пахнущей дорогим коньяком и духотой догоревшего вечера. Той, которая, представ перед ним однажды, поселилась в глубине мыслей с отрезвляюще-четким штампом "не сметь".

У Ирины, Ирины Сергеевны, конечно же, есть этот ее мутный придурочный Глухарев с глупыми шуточками и периодическим нытьем; у него — регулярно сменяющиеся в постели молоденькие приторно-кукольные девочки и отчаянное непонимание нудной боли, занозой засевшей где-то в груди. Еще есть ее деликатные внеслужебные поручения; есть ее привычка стремительно врываться в кабинет, сходу обрушиваясь яростным штормом нового выговора; есть несколько выцветших летних воспоминаний, поблекшими стикерами примагниченных к его памяти.

Чего у него точно нет — права на нее, на мысли о ней, на боли из-за нее.

И это ведь правильно?

И Паше остается только молчать.

========== 2. Имбирный чай, простуда и несбывшиеся желания ==========

Аня — просто. Аня — это тихие теплые вечера на кухне, пропитанной аппетитными запахами домашней еды; это сладкий фруктовый запах духов на коже, когда сонно прижимается к его плечу; это уютное осознание: кто-то ждет, кому-то нужен.

Ирка — сложно. Ирка — скомканно-редкие встречи, прерываемые звонками с работы; спонтанный поспешный секс в запертом кабинете; кипы рабочих бумаг и множество служебных моментов; пряная острота тонких духов и больное понимание неотвратимости разрыва.

— Мне с Иркой расстаться — все равно что руку отрубить, — исповедуется хмуро в отсыревший февраль.

Рубит по живому.

У Иры на губах — терпкое послевкусие вина и остывшие поцелуи. От Иры веет знакомой горечью чуть пряных духов и недавним скомканным сумасшествием.

У Глухарева под ребрами — тянущая липкая пустота и разъедающее изнутри чувство вины.

Еще совсем недавно все это для него было бы лучшим — прижимающаяся к нему расслабленно-тихая Ирка, ее теплые губы на щеке и мягкий шепот в тишине душной спальни. А сейчас Сергея наизнанку выворачивает от собственной лжи — и только.

— Что-то случилось, Сереж?

— Завтра расскажу, — скупо, не оборачиваясь.

Время сжигать прогнившие напрочь мосты.

"Разрешите обратиться, товарищ подполковник?"

"Увольнение."

"У меня друг..."

"Ань! Аня!"

"Что с ней?!"

У Иры боль в висках грохочет набатом, и в грохоте этом — дрожащие выкрики Глухарева, осознание собственной глупости и слепоты и разом открывшаяся правда. А еще почему-то до невозможности трудно дышать.

"Аня!"

В наплывающей дурноте — его исказившееся лицо и уплывающая куда-то земля.

Аня...

— Ирин... Ирина Сергевна... Вам плохо?

Чей-то голос в сознание ввинчивается раскаленным прутом — безликие стены коридора окончательно тонут в удушающей тьме.

Аня.

Ткачев молчит. Только с порога смущенно-невнятно, отводя глаза, бормочет что-то об Измайловой, которая сама не смогла заехать и попросила его узнать, что... И спотыкается на полуслове, глядя в ее измученное, меловой бледностью залитое лицо. И, с невиданной дерзостью наплевав на субординацию, тащит за руку в кухню; и с осторожной неуклюжестью помогает устроиться в кресле, укутывая пледом; и из тяжеленных бумажных пакетов выбрасывает на стол всевозможные фрукты, баночки с вареньем и медом, лекарственные упаковки и бог весть что еще. А у Иры при взгляде на его ловкие крепкие руки горло спазмом схватывает, и вовсе не от простуды — от мысли, что за все эти дни Глухарев, погруженный в свои страдания и проблемы, даже не позвонил ей ни разу, не то что решил навестить.

В кухне тепло и пряно пахнет корицей и имбирем; нездоровая духота вытягивается в приоткрытую форточку.

— Осторожно, горячий.

От чашки веет душистым паром, а руки у Паши теплые и будто несмелые. И, в неловко-встревоженном взгляде читая такое отчетливое "что я могу для вас сделать?", Ира больше всего боится выронить эту чертову чашку и, закрыв руками лицо, постыдно и отчаянно разреветься — и, будь у нее силы, разрыдалась бы непременно. Но сейчас, измотанная болезнью, лихорадочным жаром и давящей болью в области сердца, находит в себе силы только слабо кивнуть — спасибо за все, Паш, и еще сильнее поежиться.

— Вам, может, врача все-таки вызвать? — Заминает затянувшуюся неловкую паузу, судорожно сжимая пальцы и больше всего на свете мечтая сейчас просто коснуться ладонью разгоряченного лба. Просто прижать ее к себе, нездоровую и дрожащую; просто взять на руки и отнести в прохладную тишину сумрачной спальни, укрыв одеялом; просто заваривать ей этот дурацкий лечебный чай, мерить температуру и следить, чтобы вовремя принимала таблетки.

Просто остаться.

До невозможности мало. До неприличия много.

Порой это так сложно, оказывается, — просто остаться.

Несбывшиеся желания осыпаются омертвевшими бабочками.

========== 3. Опьяненные нежностью ==========

— Я все знаю, Сереж, — бьет наотмашь куда-то под дых.

Ире дурно и душно, но подняться и раскрыть окно вряд ли хватит сил. И в этой круговерти мутно-мучительной добивающе:

— Я ее любил.

— А я? — рвется с губ нелепо-бессмысленно. И внутри что-то рвется тоже, расходится трещинами, осколками осыпается.