Нет, этого никак нельзя допустить!

Он не мог допустить очередного потрясения для нее — для нее, пережившей столько волнений, столько раз бывшей под угрозой: когда едва не попала в аварию и оказалась в больнице; когда была обколота какой-то дрянью по приказу урода-генерала; когда чудом выбралась живой из истории с похищением и потом провалялась в бессознанке с температурой, снова каким-то удивительным образом обойдясь без последствий. Сколько всего она успела перенести за такой небольшой период? Еще одного волнения она может просто не выдержать.

Защитить семью.

Страшно-спокойное решение — совсем как тогда, в больнице, когда, чтобы оградить Ирину Сергеевну, ему пришлось убрать угрозу в лице генерала Смольского. И сейчас снова — самому, не дожидаясь чужого решения или приказа, просто сделать то, что считал нужным, то, за что ответственность будет целиком и полностью лишь на нем.

Защитить.

Ведь только это будет единственно правильным.

***

— Паш, ты чего такой, не выспался что ли?

Ткачев, вздрогнув, перевел взгляд на Ирину и через силу улыбнулся.

— Да не, все в порядке, с чего вы взяли?

— Да вид у тебя уж больно… странный. Такое ощущение, что ты ночью не спал, а непонятно чем занимался, — насмешливо фыркнула Зимина, убирая посуду со стола.

Знали бы вы, Ирина Сергеевна…

Паша невольно поежился, вспоминая прошедшую ночь. Как, опасаясь любого неосторожного звука, вытаскивал из дома тело; как пробрался во двор полуглухого соседа-пенсионера и легко вскрыл его старенькую дышащую на ладан машину; как старательно объезжал все камеры, выбираясь из поселка в сторону леса; как столкнул машину в ближайшее болото; как, вернувшись домой, тщательно уничтожал все следы нахождения убитого у них дома… И как больше всего боялся попасться — не кому-нибудь, а ей. Потому что позволить, чтобы она обо всем узнала, он просто не мог.

— Ирина Сергеевна…

— Паш, ты чего?

Тарелки с грохотом упали в мойку. Ира, развернувшись, недоуменным взглядом впилась в его лицо, пытаясь распознать эмоции, понять внезапный порыв. Он, ставший таким удивительно сдержанным, чаще всего старательно державший дистанцию, не позволял себе каких-либо вольностей — только каким-то непостижимым образом понимая ее состояние, никогда не отталкивал ее, молчаливо выражая поддержку. Но сейчас — что это могло значить сейчас?

— Ирина Сергеевна, я хочу, чтоб вы знали… Что если вдруг что-то… я всегда буду на вашей стороне, всегда буду вас защищать… Вы помните об этом, хорошо?

— Я помню, Паш, — чуть улыбнувшись, кивнула Ира. — С чего ты вдруг…

— Просто… просто иногда очень важно помнить об этом, — тихо ответил Паша, слегка касаясь губами ее растрепанных волос. Вдыхая едва ощутимый запах фруктового шампуня и как-то болезненно-сладко ощущая ее тепло.

И понимая.

Сейчас, прижимая ее к себе, улыбающуюся, свежую, все еще немного сонную, он так отчетливо понял все. Ее понял — ту собранную и неестественно-спокойную Ирину Сергеевну, которую увидел в день убийства Кати на ее кухне. Ту, что, не дрогнув лицом, утешала его, расклеившегося и неверящего, ту, которая так мастерски притворялась и лгала им всем. Он ее понял: есть вещи, о которых никому не нужно знать. Лучше не знать.

И сейчас, чувствуя, как ее теплое дыхание мягко обдает его шею, он поклялся себе, что об этой ночи она никогда не узнает.

***

Паша никогда не умел сдерживать эмоции, скрывать что-то важное — вспыльчивая, живая натура чаще всего выплескивала все чувства стремительно и неудержимо. И вынужденная мера контролировать себя, сдерживаться, держать себя в руках требовала огромных моральных сил — он не имел права сорваться: ни тогда, узнав о положении своей начальницы и не испытывая к ней никаких добрых чувств, ни тем более теперь, не имея права ее чем-то расстроить или заставить нервничать. Но вечером в парке, когда Савицкий, вдоволь насмотревшись на мрачную рожу друга, в очередной раз задал тот же вопрос, Паша все же решился: уж слишком тяжело и страшно оказалось хранить одному столь тяжелую тайну.

— Охренеть, — только и смог сказать Рома, выслушав до конца. — То есть ты ей вообще ни слова…

— Ромыч, ты че, прикалываешься что ли? Ну как я ей мог такое сказать? “Ирина Сергеевна, вы не волнуйтесь только, но у нас дома труп и хер знает что с этим делать”? Ей и так досталось… А если сейчас рассказать, это ж че начнется… Мало ей нервотрепки на работе… Не, Ромыч, она знать ничего не должна, я так решил, все.

— А ты не боишься, что этого типа будут искать и в итоге найдут?

— Да кто его будет искать, я тебя умоляю! Чувак этот, судя по всему, нарик был конченый с капитально съехавшей крышей, раз не только грабил, но и хозяев мочил… А местные менты вообще не особо парились, чтобы его найти. Так что не, вряд ли.

— Ну хорошо, если так, — выдохнул Рома, покачав головой. Метко забросил в урну пустую бутылку из-под пива. — Да, Ткач, удивил ты меня… Но знаешь, как бы там ни было, я уверен, что ты все сделал правильно. И если бы мне, чтобы защитить своих, пришлось бы сделать что-то такое, я бы сделал. Потому что семья, Ткач, это вообще единственное, что реально имеет значение…

***

Это оказалось намного проще, чем он думал — жить как будто ничего не случилось. Ходить за покупками, готовить завтраки, привычно отпускать шуточки, узнавать у Ирины Сергеевны очередные подробности ее положения, просматривать всевозможные каталоги и обсуждать будущий интерьер обновленной квартиры… Ходить в парк на прогулки и посещать кафе; общаться с Саней по скайпу и выполнять деликатные поручения начальницы; просто спокойно жить и работать. И Зимина, кажется, и впрямь ничего не заметила — возникшая было настороженность рассеялась моментально. Оказывается, общение с ней не прошло даром, холодно поиронизировал Паша, сам удивляясь силе своей неожиданной выдержки.

А еще — тому почти чудовищному спокойствию, с каким, спустя время, начал воспринимать произошедшее. Не то чтобы он стремился найти оправдание своему поступку, нет, просто сурово и страшно был уверен в полной своей правоте: убить убийцу, чтобы защитить близкого человека, чтобы не допустить самого жуткого — что неправильного может быть в этом? Он поступил именно так, как должен был поступить.

И вдруг раскрылось, расцвело что-то новое, неизведанное прежде — какая-то жалостливая нежность, уважительная восхищенность ее невозможной силой, несгибаемой стойкостью — откуда в ней, хрупкой женщине, это было? Столько вынести, столько пережить и совершить самой — и не сломаться, стать лишь сильнее и тверже.

И, глядя на нее, он так хотел стать опорой. Впервые — быть сильнее кого-то, нести ответственность за другого, успокаивать, ограждать и защищать — внезапно острое понимание того, насколько это бывает важно.

И понимание главного: чего бы ему это ни стоило, он будет ее беречь.

========== IV. 14. Майские ==========

— Сашка!

В горле возник ком, дышать отчего-то вдруг стало трудно. Только сейчас, вживую, а не на экране компьютера, заметила, как он изменился: еще сильнее вытянулся, стал шире в плечах, как-то повзрослел. За какие-то несколько месяцев…

— Мам, ты чего?

Александр, отстранившись, удивленно взглянул на мать: на миг показалось даже, что она вот-вот расплачется. Да нет, ерунда — мама, сильная, строгая, жесткая, просто не могла расклеиться, разныться, разреветься, тем более без причины. И даже сейчас в ней, плавной, смягчившейся, какой-то будто посветлевшей, явно и четко просматривалась эта незыблемая жесткость — он впервые увидел это все так отчетливо и ясно, будто со стороны, может быть оттого, что в последний раз видел ее на экране планшета и уже забыл, какая она есть на самом деле.

— Ничего, Саш, это я так… Как же я соскучилась…

— В этом доме кто-нибудь обедать собирается? — с улыбкой прервал трогательную сцену Ткачев, появившись из кухни. — Там из духовки такие ароматы, что я могу и не удержаться.

— Ой, Саш, ты, наверное, голодный, и устал с дороги, — опомнилась Ирина, приходя в себя.