***

К вечеру все расслабились окончательно: дознаватели, игнорируя возмущения Щукина, закрылись в кабинете, отправили папки с делами с глаз долой и принялись отмечать. Измайлова, с предвкушением улыбаясь, отпросилась у Иры пораньше и тут же умчалась — видимо, налаживать семейную жизнь. Опера, пряча по сейфам загадочно звенящие пакеты, и вовсе разошлись, притащив якобы с рейда нескольких раскрашенных девиц — оставалось только ждать, когда отчалит начальство, и можно было смело веселиться.

— Ткач, а ты кого-нибудь уже присмотрел? — не удержался от подкола Савицкий, нетерпеливо взглянув на часы в ожидании, когда можно будет с чистой совестью свалить из отдела. — Дай-ка угадаю… Небось ту, черненькую, с ногами от ушей? Или нет, блондиночку с четвертым размером?

— Чего? — непонимающе вытаращился Паша, отвлекаясь от монитора, где разгоралась онлайн-битва.

— Чего-чего, — передразнил Ромыч. — Еще скажи, что и посмотреть не посмел, все равно не поверю.

— Да иди ты, — отмахнулся Ткачев и вновь уткнулся в экран. Однако Савицкий совету не внял.

— Не, Ткач, серьезно, которая приглянулась? Я ж так, чисто для интереса… Или, — замер, уставившись недоверчиво, — или у вас с Зямой все-таки намечается чего? Да ла-адно?! Не, просто я другого объяснения не вижу…

— Ромыч, заткнись, а? — дружелюбно попросил Паша, сердито клацнув мышкой.

— Ой, какой загадочный, сил нет, — хмыкнул Савицкий и наконец поднялся. — Развел партизанщину…

***

Ира раздраженно отодвинула в сторону бумаги, откидываясь в кресле и потянувшись к чашке с кофе. Время поджимало, а доклад все никак не заканчивался: то не состыковались и путались цифры, то куда-то пропадали важные данные. Да еще как назло из головы не выходила дневная сцена, вызывая кроме досады еще и невольную улыбку — с какой горячностью, с каким рвением Ткачев ринулся на защиту…

— Ирин Сергевна, можно?

Вспомни лучик — вот и солнышко, фыркнула мысленно Ира, выпрямляясь и усиленно изображая внимание.

— Да, Паш, что у тебя?

— Ирин Сергевна, я насчет экспертизы. Ну, те пули, которые вы на экспертизу просили отдать… Когда вас, помните…

— Захочешь — не забудешь, — перебив, дернула плечом Зимина. — Так что там?

— Да ничего толком. Пробили оружие, следов никаких, ствол не паленый и не зарегистрированный. Так что подозрительно это все для пьяной пальбы, согласитесь.

— Ну да, подозрительно. Только ничего нам это не дает, никаких зацепок. Это все? Тогда иди, — Зимина неторопливо встала с места, отходя к заставленному папками стеллажу и что-то выискивая на нижних полках.

— Ну да, пойду я, — торопливо согласился Паша, поднявшись было. И тут же уселся обратно, чувствуя, как щеки обдает удушливым жаром. — А может это, чайку? — предложил, потирая рукой подбородок.

— Можно, — согласилась Зимина, не отрывая взгляда от содержимого папки. — Заварка, чашки знаешь где.

Положение получилось откровенно дурацким — что на выход, что к столику с чайником и всем прочим пришлось бы протискиваться мимо начальницы — пространство между столом и шкафом было тесным до невозможности. А это значит, что она сразу же заметит, поймет… точнее — почувствует…

Не желая выглядеть совсем уж глупо, Паша снова поднялся; чтобы потянуть время, принялся старательно задвигать стул. Зимина, в этот момент подвинувшись в сторону и потянувшись к папкам наверху, тут же напряженно замерла. Сейчас начнется, подумал с ужасом Ткачев, борясь с соблазном постыдно зажмуриться. Вот же блин… Физиология, чтоб ее!

— Ткачев, ну че ты как маленький, я не знаю, — опалило неприкрытой насмешливостью.

Слишком близко. Слишком тесно. Слишком много настороженности в расширившихся темных зрачках. Слишком пронзительно-острый аромат каких-то цветочно-пряных духов.

Слишком восхитительно-мягкие горячие губы.

Слишком растерялся, чтобы ответить, податься вперед, притянуть к себе. И она тут же сникла, разочарованно отстранилась — он не успел удержать.

— Свободен, Ткачев. — Выверенно-ровным приказным тоном — как после какого-нибудь совещания, желая нетерпеливо отделаться. Как будто не целовала его только что так… так, блин, будоражаще-жарко, умело, с вызовом даже.

— Ирина Сергеевна…

— Свободен!

Предельно прямая спина, рыжие пряди в аккуратной прическе, руки в карманах кителя. Но что отражалось сейчас на лице, он не мог и предположить.

Поэтому так просто — бережно за плечи, разворачивая и вглядываясь. Успев уловить лишь неясную тень, мелькнувшую на миг. И то, как сурово сжались губы — эти-блин-губы.

Сколько у него не было женщины? Погрузившийся в планы мести, после — в тяжелые разборки, а затем в новый, такой странный статус, он и забыл совсем о привычном, нужном, необходимом.

О том, чего с ней не могло быть.

Не должно было быть.

Но было — растерянно-судорожные выдохи в нетерпеливо-неловкие поцелуи, сжатые пальцы на его плечах, плавный изгиб шеи в распахнутом вороте рубашки. Поспешно сброшенный китель, неподдающиеся пуговицы, будто застрявшие в петлях, и ее рука, торопливо потянувшаяся к выключателю.

— Не надо… Хочу… видеть… — горячий выдох куда-то в шею; и мягко перехватившие пальцы, поглаживающие запястье. И невесть откуда взявшаяся неуверенность, стыдливость даже: у него ведь были… много было — более красивых, молодых, сексуальных…

И стирающий все ненужные мысли взгляд — пристальный, откровенно восхищенный, расплавленно-нежный.

Вспомнить снова — ту ночь, кажется, прочно исчезнувшую из памяти. Почувствовать снова — совсем как тогда и совершенно иначе.

Так чисто. Так полно. Так всеобъемлюще. Он не помнил сейчас — ни одну из тех, что были “до”. Потому что сейчас была она — бесстыдно-страстная, порывистая, отдающая себя без остатка и его забирающая без остатка тоже. Разметавшиеся по плечам встрепанные рыжие завитки, шелковистая разгоряченная кожа под губами, трогательно проступающие позвонки. Приглушенно-сдавленные стоны, тяжелые выдохи в унисон и накрывшая затуманенность, поглотившая целиком.

Еще ни одна женщина не была настолько абсолютно-самозабвенна с ним.

Еще ни с одной женщиной он не был настолько опустошающе-открыт — до тяжелой ноющей боли где-то в груди, в сердце, а может — в душе.

Никогда прежде — и, наверное, уже никогда.

Медленно раскрыл глаза, вздрагивая: не успел опомниться, удержать. И вот уже сухо вжикнула молния юбки, оказалась застегнутой безжалостно смятая форменная рубашка, китель и галстук опустились на спинку кресла.

— Ирина Сергеевна… — Замер уже у двери, и только тогда Зимина, оторвавшись от бумаг, как ни в чем не бывало подняла глаза.

— Ты что-то хотел, Паш? — Так доброжелательно-буднично, будто совсем ничего не случилось.

— Ничего. Простите, — пробормотал скомканно, вываливаясь в коридор. И уже в курилке, жадно давясь сигаретным дымом, пытаясь отойти от волнующе-летнего запаха ее духов, от жарких поцелуев с привкусом кофе, от эхом отдающихся в голове мягких стонов, обреченно осознал: он просто пиздец как влип.

========== IV. 1. Одни ==========

Он всегда умел терпеть и ждать. Вот как сейчас: вежливо здороваться в коридорах, отчитываться о делах, хорошо и старательно работать. Жить как ни в чем не бывало, развлекаться и отдыхать, но все равно — помнить. Помнить о произошедшем, помнить о страшной боли, помнить о том, кто и почему это все совершил. И ждать — подходящего момента, когда можно ударить как можно сильнее, безжалостнее, по самому больному — без надежды выдохнуть, оправиться, ожить.

Так, как ударила она.

***

Новость Ира восприняла с явственным облегчением: после случившегося она совершенно не представляла, как себя вести с Ткачевым, как с ним говорить и смотреть в глаза. Умалчивать было глупо, но надеяться, что это что-то изменит, было бы еще глупее. Впрочем, ни сожалений, ни угрызений совести тоже не наблюдалось — в конце концов, они взрослые люди… И потребности у обоих тоже взрослые — так почему бы и нет? В конце концов, в чем-то Измайлова права — отказывать Паше в том, чего и сама желала столь страстно, было как минимум неблагодарностью. Но вот как вести себя дальше…