Чего она точно не ожидала — что он, отпустивший ее руку и отступивший назад, вдруг обернется на ее слабый, затухающий голос — мольбу практически. Что, остановившимся взглядом вжигаясь в ее лицо, вдруг рванется к ней, обхватывая руками, притискивая к себе. Что подрагивающими пальцами проведет по щеке, отчаянно уверяя себя, что влажный горячий след на коже — всего лишь с ресниц стаявший снег. Что губами ткнется в спутанные рыжие завитки, глухо пробормотав такое затерто-банальное, но такое необходимое именно сейчас:
— Все будет хорошо. Обязательно. Верьте.
И что вместе с грохотом закрывшейся за ней двери в нем самом что-то беспощадно и жутко обрушится — во много раз страшнее, чем мог представить.
Потому что не за себя — за нее.
За них.
========== III. 14. Падал снег ==========
Паше казалось, что секундная стрелка примерзла к циферблату — время, еще недавно так пугающе-стремительно таявшее, застыло, остановилось.
Просто ждать.
Оказывается, иногда это так страшно — страшнее чем вообще что-либо.
Опустившись на стоявшую у стены узкую скамейку, прислонился спиной к белоснежной шероховатости бетона, устало прикрывая глаза. Почему-то думал, что сразу отключится, провалится в полудрему — безумная бесконечная ночь вконец измотала. Но перед глазами тут же завертелись, закружились осколочные фрагменты — измученно-бледное, какое-то перевернутое лицо Ирины Сергеевны; мертвый Смольский; свое пугающе-деловитое спокойствие, с каким уничтожал все следы их присутствия в кабинете…
Выругавшись, поднялся, снова взглядом зацепился за циферблат наручных часов — стрелки не двигались, будто приклеенные. Не спеша прошел до конца коридора, бездумно изучая какие-то плакаты и памятки на стенах; вернулся обратно и опять сел.
Время не шло.
— Твою мать, сломались, что ли! — чертыхнулся вполголоса, неуклюже срывая плотный кожаный ремешок. Устав гипнотизировать взглядом безупречно выкрашенную стену напротив, потянулся к мобильному — машинально пролистал чьи-то сообщения и звонки; убрал телефон и снова поднялся. Отошел к большому идеально вымытому окну — за стеклом, словно в фильме качества HD, медленно падал крупный пушистый снег. Неестественно-четко прорисовывались спутанные ветви деревьев, заснеженные крыши, плавные линии огромных сугробов. Наверное, хорошо сейчас на даче, подумалось совершенно не к месту. Может, отвезти Ирину Сергеевну? Долго-долго гулять по пронизанному легким морозом лесу, пить чай у горящего камина, молчать и ни о чем, ни о чем не думать…
И снова накатил, пробирая, этот опустошающий страх, едва где-то за спиной тихонько притворилась дверь и раздались шаги — осторожные, легкие, так не похожие на привычную решительно-твердую дробь в коридорах отдела или на лестничной клетке.
Что-то остановилось, окаменело внутри — понимал, что нужно обернуться, взглянуть, спросить, но не мог шевельнуться.
Ну скажите же мне!
Шаги смолкли совсем рядом — кажется, так близко они еще не были никогда. От нее веяло химически-резкими запахами врачебного кабинета, предельной усталостью и едва ощутимо — знакомыми духами, осадком впитавшимися в плотную форменную ткань.
Тихонько, как-то по-детски беспомощно ткнулась в спину — теплое дыхание опалило навылет. И лишь в этот момент наконец-то разжалась ледяная пружина, позволяя вдохнуть. Повернуться и взглянуть ей в лицо.
— Что? — судорожным выдохом. И, не замечая сам, неловко, будто неумело, обхватил за плечи — вдруг такой маленькой, хрупкой показалась она ему снова, несмотря на форму и каблуки.
— Все… нормально. Только нужно будет остаться. И потом еще… под наблюдением… Вовремя обратились… — неразборчиво-смазанно рваным полушепотом куда-то в шею, не двигаясь, крепко-крепко зажмурившись.
Как же ей…
Что-то перевернулось, разорвалось внутри — остро, больно, непозволительно-жалостливо. Она вся сейчас была перед ним — тихая-тихая, молчаливо-сжатая, измотанная, неуверенно-прижимающаяся.
Просьба?
Это ведь было просьбой? Все — кожу прожигающее прерывисто-сбитое дыхание, утомленно прикрытые глаза, чуть дрожащие тонкие руки.
— Ирина Сергеевна… Я с вами… Слышите?
Через силу, через странно-необъяснимое, выкручивающие сочувствие, через боль до горячего кома в горле, через осознание: он сказал бы то же самое, даже если бы оглушил, уничтожил другой, безжалостный исход.
Через себя.
А за окном медленно падал снег.
***
— Ну так что там в итоге в той папке было? — Рома, подлив еще виски, вопросительно взглянул на на витавшего где-то друга. — Че Зимина про этого генерала раскопала?
— Да ничего хорошего, Ром, — с трудом вынырнул из размышлений Ткачев. — Много там всего было, кроме борделя… Это давно все началось, когда Смольский еще женат был. Любовница у него была, девчонка совсем… Что там на самом деле произошло, точно неизвестно, но нашли ее у него в постели задушенную. То ли поссорились они, то ли что… А Смольского уже тогда его старшие коллеги приметили, типа перспективный сотрудник, то-се. Да и решили, видимо, что “крючок” такой лишним не будет… Вот и отмазали. Вроде как грабитель к ней ночью влез и все такое. А у генерала после этого кукушка капитально съехала, начал по борделям всяким специфическим таскаться, любовниц менять… Ну и на очередной свиданке его и переклинило опять. В этот раз его покровителям и вовсе ничего изобретать не пришлось, ну поскользнулась девчонка в ванной, никто ж не виноват. После этой истории Смольский затихарился надолго. А потом организовал бордель. Заморочился, конечно, основательно, и с подбором девчонок, и с безопасностью. Нанимал каких-то приезжих шлюх, которых, если что, искать никто не будет, охрану подобрал, помощников из своих же надежных сотрудников. В общем, железно все организовал, тем более что клиенты там были ого-го. И сам туда наведываться тоже не брезговал. Жестил, конечно, а один раз и вовсе не рассчитал, девчонка погибла. Вот тогда фиктивный хозяин занервничал, Афанасьева нашего вызвал, в общем, следы замели как могли.
— Так это, получается, он Афанасьева?..
— Вряд ли сам, конечно, но кто его “исполнил”, мы теперь уже не узнаем.
— Ткач, ты… — и, как-то разом растерявшись, замялся, наблюдая, как помрачневший друг залпом допивает виски. — Ты его что, сам… И решил все…
— Решил. — Савицкий невольно вздрогнул от неестественного спокойствия в голосе друга, от уверенно-прямого, несвойственно жесткого взгляда. Это Зимина могла с подобной невозмутимой безапелляционностью сделать тяжелый выбор и не менее уверенно его воплотить, не сомневаясь и не сожалея после, но Ткач, порывисто-вспыльчивый, способный самое большее выбить из кого-то инфу или в порыве эмоций отвесить люлей… Откуда в нем это? — Да, Ром, я решил. А что нужно было сделать? Просто уйти и потом ждать, что он еще выкинет? Это если бы нам вообще дали уйти, а не грохнули там, на месте. И меня, и Зимину.
— Так ты что, ради нее… из-за нее это все…
— Ромыч, хрень не городи! — огрызнулся привычно. — “Из-за, ради…” Этот ублюдок ей какой-то укол вкатил, фактически чуть моего ребенка не убил! Нашего с ней ребенка, Ром! Это чудо вообще, что все обошлось! И что, по-твоему, я это все должен был так оставить?
— Да не о том речь, Паша. Тут ежу понятно, при таком раскладе любой бы… Но ты… ты сам не замечаешь, что как-то уж очень о ней… к ней… Слушай, а может ты, ну, запал на нее?
— Ромыч, ты че мелешь вообще? — Ткачев, не замечая, как на столе медленно, но верно образуется темная лужица пролитого напитка, обалдело уставился на друга. — Как тебе такое вообще!..
— Ой, Ткачик, только невинность святую из себя не строй, — насмешливо поддел Савицкий. — Ведь было же у вас. Или ты че, столько баб перетрахал, а откуда дети берутся, до сих пор не в курсах?
— Ром, да иди ты! “Было”! Было да сплыло! Не помню я нихрена, сколько раз тебе повторять!
— Тоже мне, проблема, — уже откровенно ржущий друг и не думал униматься. — Столько уже вместе живете, мог бы уже и освежить, так сказать, память…
