Паша швырнул в урну распечатанную пачку сигарет и, бросив взгляд на часы, ругнулся: просьба прикрыть его опоздание на рейд начинала смахивать на откровенную наглость. А с другой стороны, иного случая незаметно заняться левыми делами вместо своих непосредственных обязанностей могло и не представиться: Зимина вряд ли одобрит, что он целыми днями шатается непонятно где, хотя кроме работы у него еще предостаточно головняка с делом Афанасьева — ни наслаждающийся отпуском Ромыч, ни следаки, загруженные делами по самую макушку, на роли помощников не годились. Ткачев поспешно нырнул в салон авто, рывком трогаясь с места, — оставалось надеяться, что он успеет хотя бы к шапочному разбору.
***
Неприятный, химически-резкий запах ударил по обонянию, заставив поморщиться и медленно открыть глаза. В голове царила туманная мутность, кончики пальцев тревожно покалывало, к тому же давящая тяжесть в области сердца отдавала нудным горячим жжением.
— Что с ней?! Твою мать, пройти дайте!
Голос. Она не должна была, не могла слышать этот голос, перебитый нескрываемым раздражением, а еще — неподдельным, удивительно искренним испугом.
Бред. Галлюцинации. Свихнулась.
Нечеткими кадрами в замедленной перемотке — кровавые разводы на неестественно-чистом, переливающемся искрами снегу, режущие глаза вспышки мигалок и смутные фигуры на носилках, скрытые складками выбеленно-тонкой ткани.
Господи.
Паша.
Нет. Нет. Нет.
Это ведь не может быть правдой?
Ира судорожно дернулась, задев головой потолок машины. Может, еще как может — пахнущий бензином, лекарствами, новой обивкой салон “скорой”, мелькнувшая совсем рядом медицинская униформа, яркие отсветы прожекторов, обрывочно выхватывающие картину произошедшего…
Добро пожаловать в реальность, Ирочка. Или правильнее — в новый кошмар?
— Ирина Сергеевна!
Чернеющий омут встревоженных глаз. Знакомый аромат мужского парфюма. Крепкие осторожные руки. Прохладные пальцы в мимолетном смазанно-неловком прикосновении к щеке.
— Ирина Сергеевна, ну что вы так…
Успокаивающе-размеренный голос, что-то ровно и мягко выговаривающий. А в глазах, господи, сколько бережной тревоги, внимательно-пристальной обеспокоенности в этих глазах… И если это сон, то пусть он не заканчивается — никогда-никогда не заканчивается…
***
Курить хотелось нестерпимо. Паша с сожалением вспомнил выброшенную пачку сигарет и тут же себя одернул: самое неподходящее время, чтобы возвращаться к дурным привычкам. Чтобы хоть как-то отвлечься и занять руки, щелкнул кнопкой электрического чайника, бросил в чашку пакетик с заваркой. Отойдя к окну, оперся о подоконник сжатыми кулаками, бесцельно вглядываясь в стылую сумрачность за стеклом.
Что-то подтачивало, тревожило, зудело, выбивая из равновесия. Ткачев никак не мог сосредоточиться, собраться с мыслями, понять странность своего состояния, и это бесило еще сильней. Что его так напрягало? Недавнее убийство — очередное звено в цепи событий, которые приведут неизвестно к чему? Проблемы давнего друга, мучительно всколыхнувшие то, что, казалось, начало немного утихать? Где, в чем эта причина?
Ирина Сергеевна.
Вот так очевидно-безжалостно и удивительно просто. Ирина Сергеевна — неподвижная, смертельно бледная, в выстуженном зимней морозностью салоне “скорой”; Ирина Сергеевна — несвойственно растерянная, жалобно вцепившаяся в его плечи и отчего-то чуть заметно вздрагивающая; Ирина Сергеевна — покорно замеревшая на соседнем сиденье, а после — устало затихшая в полумраке спальни. Ему ведь даже не пришлось настаивать, спорить, убеждать — она вырубилась, едва коснулась головой подушки, оставив нетронутой чашку с мятным горячим чаем.
Это ломало — все. Мог ли он представить когда-то, что сдержанная, безжалостная, неизменно державшая себя в руках начальница окажется такой… беззащитной. Зимина — беззащитной. Самое бредовое определение по отношению к непробиваемой циничной полковнице, способной с каменным выражением лица приказать любую жесть, а если потребуется — то и совершить самой. Но именно это дурацкое, неподходящее слово всплыло в тот момент, когда встретился с ней взглядом — столько непритворного, смешанного с отчаянной надеждой страха было в застывших, панически потемневших глазах.
Испугалась. За него испугалась.
Он едва не рассмеялся в первое мгновение нелепости собственного предположения, а потом… А потом покрасневшие, подрагивающие от холода пальцы неловко сжались на ткани его пальто — он будто со стороны увидел перепуганную девчонку со смазанной тушью, прилипшими к влажной щеке рыжими завитками и с обледеневшими без перчаток руками.
Начальница. Полковник. Зимина. Да ему бы и в голову не пришло в тот момент назвать ее так. Ее — с худенькими дрожащими плечами в тонком не по погоде пальто, ее — в чуть уловимой смеси дорогих приятных духов и каких-то лекарств, ее — так удивительно растерявшуюся и сжавшуюся от недавнего ужаса.
Неподвластное. Несдержанное. Неподконтрольное.
И ужасно, преступно неправильное. Неправильное во всем — в ее внезапном волнении, в его собственном… неужели испуге? Страхе за нее. А еще — жалости. Жалости, блин! У него — к ней. Точнее — невесть откуда взявшемся сочувственно-неуклюжем желании защитить. Закрыть. Оградить. И — самое поразительное — у него в тот момент не возникло и мысли о главном, самом важном и ценном. Самое важное оказалось вдруг совершенно иным — низко склоненная рыжая макушка в рассеянных отблесках света, мягкая ткань пальто под его ладонями и мерно бьющаяся жилка на виске — почему-то непозволительно-близко от его сжатых губ.
Непозволительное. Преступное.
Неподконтрольное.
========== III. 6. Сблизившиеся ==========
Три фотографии, перечеркнутые черными траурными лентами в углу. Растрепанные красные гвоздики — кое-как набитые в вазу, небрежно сложенные на зеркально-гладкой деревянной поверхности. Ира, зацепившись взглядом, невольно вздрогнула, сбиваясь с шага — накатил, пробрал до озноба на долю секунды нахлынувший ужас. Ужас при мысли, чья фотография могла оказаться здесь среди прочих.
— Ирина Сергеевна, все уже собрались, ждут только…
— Сейчас буду, — бросила отрывисто, не дав договорить. Рывком дернула дверь кабинета, отрезая привычный гул и суету. Опустилась на диван, тяжело переводя дыхание, неловко, едва не оторвав, расстегнула несколько пуговиц на пальто. Совсем сдала, совсем расклеилась, подумала с кривой усмешкой, и, уловив осторожный стук в дверь, резко выпрямилась, готовая сходу гаркнуть и осадить.
— Ирин Сергевна, ну вы как вообще?
Негромкий, мягкий голос, внимательно-сосредоточенный и вместе с тем неосознанно-цепкий, готовый отметить малейшую деталь взгляд. Как вчера, как позавчера, как несколько дней назад. Странные это были дни — он, придавленный, растерянный, чувствующий за собой вину, не закрылся, не поддался эмоциям, все больше и чаще предпочитая находиться рядом с ней: заботился о самочувствии, поддерживал в непростых моментах, брал на себя немалую часть тягостных хлопот. И самое удивительное — она его ни о чем не просила.
— Ткачев, ты который раз за последние дни мне этот вопрос задаешь? — хмыкнула невесело, с неохотой поднимаясь. Пристроила на вешалку пальто, поправила перед зеркалом сбившийся галстук, предпочитая не смотреть на свое отражение: догадывалась, что ничего хорошего не увидит. Вымотали, измучили последние дни — похороны, поминки, траурные собрания, тяжелые разговоры с родственниками, разборки с начальством и официальным следствием, выволочки начальнику СКП с требованиями разобраться… Благо Паша во многом помогал: со всякого рода организацией, со сбором денег, с визитами к родственникам погибших и всевозможной поддержкой, в том числе и материальной.
— Ну что, идем? — спросила со вздохом, повернувшись к двери. Встретив изменившийся взгляд, невесело усмехнулась. — Господи, Ткачев, не надо на меня так смотреть, как будто я сейчас в обморок грохнусь. Со мной все нормально, пойдем уже.
