— Лен, ерунды не говори! — резко оборвала Зимина. Между бровей пролегла сердитая складка. — При чем тут я?

— Ну здрасьте! — опешила Измайлова. — А кто при чем? Он так, развлечения ради, по-твоему, с тебя пылинки сдувает?

— Все просто, Лен. — Криво усмехнулась, опуская взгляд в чашку. — Это не забота, это меры предосторожности. А то, если что не так, инкубатор сломается, из строя выйдет… Непорядок.

— Ты циник, Ир, — выдавила Измайлова, несколько секунд разглядывая подругу — похоже, была уверена, что она так своеобразно шутит.

— Да нет, я не циник. Я реалист, Лен, — снова чему-то ухмыльнулась; пододвинула поближе тарелку с конфетами и печеньем. — Ты чай-то пей, остынет.

Измайлова оказалась первой (Ирине очень хотелось надеяться, что и последней), кто догадался об ее интересном положении — запрет курить в здании, постоянно распахнутая форточка в кабинете, неизменная бутылка воды под рукой, на столике возле чайника — тарелка с фруктами вместо привычных сладостей… А уж когда Ира на ее глазах едва не рухнула в обморок, все сложилось окончательно. И раскрутить на откровенность начальницу не составило особого труда — ей и самой хотелось обсудить с кем-то откровенно бредовые изменения в жизни, в том числе и то, что касалось Ткачева.

Ире и впрямь все казалось какой-то нелепостью, дурацким сном — внимательно-обеспокоенные взгляды сухо здоровавшегося в коридорах Паши; его присутствие в своей квартире, идиотское “замужество”… Что мешало ей просто выставить его из своей квартиры; послать его куда подальше вместе с этой маниакальной заботой; избавиться от дурацкого штампа в паспорте? Она была уверена, что сделает это при первой же возможности, но — не смогла. Слишком разительные, удивившие своей стремительностью перемены стали заметны ей, как и невероятная по своей искренности забота и радость — кажется, неожиданная новость его просто окрыляла. Все, такое почти незаметное, но по-настоящему важное, не проходило мимо внимания: то, как фанатично шерстил интернет, выясняя все нюансы ее нынешнего положения и даже отрыл где-то рацион для беременных с рецептами буквально по неделям; как запрещал ей засиживаться по вечерам (впрочем, это при всем желании было неосуществимо — сонливость ее одолевала страшная); как, узнав, что она купила новую машину, не позволял садиться за руль, предпочитая, чтобы она ездила с водителем или на такси; как, заметив ее однажды в прихожей, собирающуюся в ночной супермаркет — внезапно дико захотелось соленого попкорна и газировки — чуть ли не силой запихнул ее обратно в комнату и, сонный после весьма “бурного” дежурства, сам потащился в магазин, а потом давил на кухне апельсиновый сок для домашней газировки — “нечего ему пробовать всякую гадость”… И ни вырвавшимся словом, ни случайным взглядом не дал ей понять, как сильно его задолбали ее заморочки, странные желания — любой другой списал бы все это на идиотские капризы, исполнять которые вовсе необязательно; ее дурное самочувствие и настроение — на работе всем доставалось ничуть не меньше, чем раньше. И, порой замечая, как меняется его напряженный, сдержанный взгляд, становясь растерянным, взволнованным, мягким, Ира невольно задавалась вопросом: кто из них двоих сильнее на самом деле?

***

— Ирин Сергевна, у вас такой вид сейчас, как будто в логово дракона собираетесь, а не к маме в гости, — подначил Паша, видя, как начальница зависла перед дверью, не решаясь нажать на звонок.

— Очень смешно! — сердито огрызнулась Ира, переминаясь на лестничной площадке. Идея провести тихий семейный вечер вместе со своим фиктивным мужем с каждой секундой нравилась ей все меньше. Да и устраивать целый спектакль ради спокойствия мамы и Сашки резко расхотелось — кому это вообще нужно? Самих себя им все равно не обмануть, как ни старайся.

Ира покосилась на привычно невозмутимого Пашу: похоже, отыграть свою роль он решил на все сто — цветы и коробка конфет, белая рубашка и широкая обаятельная улыбка в придачу. Этакий голливудский красавец с налетом исконно русского беззаботного раздолбайства. Зачем-то неосознанно протянула руку, поправляя сбившийся ворот рубашки, видневшийся из-под распахнутой куртки — Ткачев удивленно приподнял брови на этот типично-семейный жест автоматической заботы, но ничего не сказал. И снова что-то необъяснимо дрогнуло внутри, сдавило горло болезненным спазмом, как от подступающих слез. Разреветься еще сейчас не пойми из-за чего не хватало…

— Не обращай внимания, Паш, это так, бабское, — выдала ослепительную улыбку, но глаза оставались серьезными и какими-то погасшими — сердце необъяснимо и глупо сжалось от этого диссонанса. Избегая его пристального взгляда, Ирина Сергеевна резко развернулась к двери, вдавив палец в кнопку звонка.

Несмотря на все опасения, вечер прошел вполне мирно: Ткачев, неожиданно проявивший себя как галантный кавалер, сыпал шутками и веселыми байками, будто невзначай касался ее руки или плеча, подкладывал на тарелку всевозможные вкусности, подливал сок или чай, улыбался. В общем, и впрямь справился со своим амплуа заботливого мужа и будущего отца на пять с плюсом; довольно быстро раскрутил Сашку на оживленный разговор и совершенно очаровал ее маму. Ира только изумлялась, глядя на эту актерскую игру — еще об одном его таланте среди прочих она даже не догадывалась.

— Да, Ткачев, не ожидала, ты, оказывается, еще и артист, — усмехнулась Ирина Сергеевна, скользнув в галантно приоткрытую дверцу машины. — Так натурально все сыграл. Даже с Сашкой нашел общий язык.

— Так мне есть у кого поучиться, — парировал Паша, усаживаясь на соседнее сиденье. — А сын реально у вас классный парень, и на ситуацию отреагировал адекватно. А то что заморочки у него свои… Так возраст такой, кто из нас в шестнадцать лет не чудил?

— Психолог, блин, — проворчала Ирина, немного задетая тем, как легко Ткачев смог поладить с ее сыном, который в последнее время совершенно отбился от рук. Может и правда ему просто не хватало мужского влияния… — Я посмотрю, как ты заговоришь, когда свои дети появятся, — и, осекшись, по-дурацки залилась краской, запоздало поняв, что сморозила.

— Посмотрим, — весело фыркнул Паша. — Тем более что недолго осталось. Покажете мне мастер-класс беспощадной мамы-полковника.

— Шутник, — проворчала Зимина, отворачиваясь к окну. Паша, пользуясь тем, что они как раз остановились на светофоре, протянул руку, поправляя выбившуюся из строгой прически непослушную рыжую прядку — как-то вдруг непонятно-сладко заныло в груди, когда представил смешную рыжую девчонку, так похожую на маму: забавно морщащую лоб, хмурящую брови, тонко улыбающуюся…

— Знаете, — тихо произнес Ткачев — задорная улыбка сменилась какой-то растерянно-мягкой и немного смущенной, — в такие моменты я вас почти люблю.

И, отвлекаясь на загоревшийся сигнал светофора, не заметил, каким изумленным, неуверенно-теплым и недоверчиво-сияющим стал ее взгляд.

***

— Ирин Сергевна, у вас телефон звонит, — Паша, ради приличия постучав и не дождавшись ответа, заглянул в спальню — забытый на тумбочке в коридоре мобильный начальницы уже по третьему разу завел знакомую мелодию. — Ирина Сергевна? — и в нерешительности замер, остановившись в шаге от кровати: Зимина спала, как-то неловко-трогательно подвернув под голову одну руку, другой прижимая к себе книжку в яркой бумажной обложке — кажется, какой-то легкомысленный любовный романчик.

Его накрыло — опять. Сейчас, такая мирно-усталая, вымотанная тяжелым суматошным днем и семейным вечером, она снова вызывала у него эти странные, непозволительные чувства — и вовсе не как мать его будущего ребенка — сама по себе. И, усевшись на край постели, Паша застыл в каком-то опустошающем оцепенении, где не было ни привычной вражды, ни вполне логичной неприязни, ни даже раздражения на самого себя — вообще не было никаких мыслей. Просто смотрел на спокойное, утомленное лицо без привычного макияжа, на упавшую на лоб челку, на бледные пальцы, сжимавшие книгу…

В такие моменты я вас почти люблю.