– Д-давай, – сказал Удодыч, – приступай. А я отойду на минутку. Надо д-доложить.

Иван остался на прогалине один. Солнце беспощадно палило с выгоревшего, похожего на застиранную тряпку неба, вокруг было тихо, как в огромном пустом помещении. Некоторое время еще слышался производимый удалявшимся Удодычем хруст и треск, но потом и эти звуки исчезли, затерялись вдалеке. Ивану вдруг сделалось неуютно. Показалось, что Удодыч больше не вернется, что он бросил напарника на произвол судьбы. Доложить он пошел… Кому доложить? О чем доложить? Ведь не сделано же еще ни черта, а он – доложить…

Иван вдруг представил, как Удодыч выбирается из кустов, садится за руль и спокойно уезжает, оставив его здесь наедине с пустым раскаленным лесом и собственными сомнениями. Да и только ли с сомнениями? А вдруг здесь полно тайных соглядатаев, готовых наброситься на Ивана, заломить руки и защелкнуть наручники, как только он чиркнет спичкой?

Эту тему они с Удодычем тоже успели вкратце обсудить. Удодыч ясно дал понять, что беспокоиться Ивану не о чем. Застукают – беги, как настоящий нарушитель, а если поймают, не дергайся, через час уже будешь на свободе с честно заработанными деньгами в кармане. Учения! То, что в разговоре выглядело несерьезной чепухой, теперь, когда дошло до дела, представало в ином, пугающем свете. Поймают… Если поймают, то сгоряча могут ведь и ребра посчитать. Они ведь не знают, что это только проверка, учения, что все это не всерьез.

Удодыч все не шел – видно, его доклад получился длинным. Иван поскреб в затылке, озадаченно покрутил головой: да, брат, нервишки у тебя ни к черту! Верно говорят, что у страха глаза велики. Только дай себе волю – такого насочиняешь, что небо с овчинку покажется. А на самом-то деле все проще пареной репы: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Аванс вытребовал? Вытребовал. Деньги взял? А то как же! Деньги брать – на это ни большого ума не требуется, ни особенной храбрости, тут все смелые, все решительные. А как до дела дошло, так что же – в кусты? Удодыч, между прочим, и не обещал, что все время будет рядом. У него, у Удодыча, наверняка есть своя собственная задача, потому что, если бы нужно было всего-навсего развести костерок, он управился бы с этим один, без Ивана. Недосуг ему с Иваном нянчиться, он свою работу делает. Делает и думает, между прочим, что Ваня Зубов в это время занят тем же, что и он – выполняет взятые на себя обязательства.

Записываться в волосяные гниды, терять остатки самоуважения и подводить соседа Ивану не хотелось. Он присел на корточки возле груды хвороста и принялся сгребать в кучку сухую траву, прошлогодние листья и веточки, которые помельче. Потом он вспомнил, что у него с собой имеется кое-что получше прелых листьев, и вынул из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо журнал «Техника молодежи» за тысяча девятьсот восьмидесятый год. Этой «Техники молодежи» у него в гараже хранилась целая пачка, когда-то Иван просто обожал такое чтиво и был постоянным подписчиком журнала. Правда, с тех пор утекло уже очень много воды, и теперь толстенная подшивка драгоценного журнала служила Ивану, в основном, источником бумаги для бытовых нужд. Первое время он еще откладывал в сторону страницы, на которых были напечатаны произведения советских и зарубежных фантастов, а потом махнул рукой: что толку в этих сказках? Сплошное вранье, запудривание мозгов. Вся эта писанина только на то и годится, чтобы селедку в нее заворачивать.

Он неаккуратно выдрал из журнала несколько страниц, скомкал их, чтобы лучше горели, присыпал бумажный комок мелкими веточками и чиркнул спичкой. Старая толстая бумага горела неохотно, но, когда пламя добралось до хвороста, дело пошло веселее. Сухие ветки вспыхивали одна за другой – быстро, радостно, словно только того и ждали. Бледное при дневном свете пламя взметнулось сантиметров на пятнадцать и тут же опало, мгновенно сожрав мелкий хворост. Иван заторопился и второпях навалил в костер слишком много толстых сучьев. Пламя мигнуло в последний раз и погасло, оставив после себя только тонкую струйку едкого белого дыма. Иван присел на корточки и принялся дуть на тлеющие угольки. У него сразу закружилась голова – очевидно, давала знать несусветная жара. Тогда он сменил тактику: снова сел на корточки и принялся размахивать журналом, действуя им, как веером. Погасший было огонек снова поднял голову, окреп, лизнул голую серую древесину. Старая кора скукожилась, почернела и вспыхнула, как трут. Иван продолжал ожесточенно работать журналом, раздувая пламя и между делом прикидывая, есть ли у Удодыча в машине топор, лопата и огнетушитель на случай, если затеянная ими проверка даст отрицательный результат, и сюда никто не приедет, чтобы потушить огонь.

Потом он вдруг почувствовал, что, кроме него, на прогалине есть кто-то еще. Иван не слышал ни малейшего шума, кроме потрескивания огня, и не видел никакого движения, кроме пляски бледных язычков пламени и струек белого дыма. Но за спиной у него явно кто-то стоял, и, не успев даже удивиться или испугаться, Иван обернулся, уверенный, что увидит Удодыча.

Никакого Удодыча позади не оказалось.

Первым делом Иван увидел глаза. Их было почему-то целых четыре штуки: два, как и положено, располагались по горизонтали, слегка затененные сверху лакированным козырьком форменной фуражки, а еще два слепо таращились на Ивана огромными, черными, поставленными по вертикали, как лампы в светофоре, пустыми зрачками. До него не сразу дошло, что он смотрит прямиком в стволы охотничьего ружья, а когда дошло, Иван похолодел. Впрочем, он почти сразу успокоился, разглядев кокарду на форменной фуражке, линялую рубаху армейского образца и плоскую полевую сумку на бедре незнакомца. Перед ним был то ли егерь, то ли лесник – словом, представитель власти, а не какой-нибудь бандит. Из этого следовало, что все идет по плану; вот только об огнестрельном оружии Удодыч ничего не говорил. А с другой стороны, гладкоствольный охотничий дробовик – это, строго говоря, никакое не оружие, да и стрелять из него никто не станет, разве что в воздух, для устрашения: стой, дескать, стрелять буду… Так ведь Иван и не собирался никуда бежать. Что ему, делать больше нечего – бегать по кустам, рискуя получить горсть дроби пониже поясницы?

– Стоять! – сказал лесник, хотя Иван и так стоял, не зная, что предпринять. – Не двигаться. У меня в обоих стволах медвежья картечь. Дернешься – разнесу в клочья.

Лицо у лесника было молодое, гладко выбритое, твердое, и выражение этого лица нравилось Ивану тем меньше, чем дольше он его разглядывал. Судя по нехорошему прищуру глаз, лесник действительно был готов стрелять на поражение. Да, точно, хотел, но пока что сдерживался, памятуя о том, что он – лицо официальное.

– Да стою я, стою, – поспешно заверил Иван. – Ты, командир, поаккуратнее с гармонью, а то, боже сохрани, пальнешь ненароком, потом отвечать придется.

С этими словами он шагнул к леснику – не столько к леснику, сколько подальше от своего костерка, который тем временем уже набрал силу и припекал Ивану ягодицы. Это невинное действие вызвало неожиданный эффект: лесник вдруг опустил стволы ружья пониже, и в следующее мгновение ружье бабахнуло, как полевая гаубица. Прямо перед кроссовками Ивана взлетел высокий фонтан земли пополам с клочьями дерна, по штанинам зло хлестнул вздыбленный картечью песок. Зубов застыл в нелепой позе, как будто они с лесником затеяли детскую игру в «замри – отомри».

– Ты чего? – с трудом шевеля онемевшими губами, пробормотал Иван, не рискуя пошевелиться, – больной, что ли? А если бы в ногу?

– Туши, – не вступая в дискуссию, приказал лесник, вместо разъяснений указав дымящимися стволами ружья на костер. – Быстро!

Ружье сразу же вернулось на место, снова уставившись Ивану в живот слепыми дырами стволов. Иван увидел, что дым ленивой синеватой струйкой течет только из одного ствола, из верхнего, а нижний оставался холодным и пустым – то есть не пустым, а, наоборот, заряженным верной смертью. Чтобы не смотреть в этот гипнотизирующий змеиный зрачок, Иван повернулся к нему спиной и увидел, что, пока они мило беседовали с лесником, огонь не терял времени даром.